Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Александр Кондратов

Он остановился перед газетным листом на улице и некоторое время его разглядывал. Он прочитал три небольшие статейки, вернее сказать, внимательно просмотрел типографские значки на сыром бумажном поле, но ни на секунду его сознание не отвлекалось на чтение. Он уже не помнил, как сюда попал, на чужую улицу с остовом дома, огороженного деревянным забором, обшитым четырехугольными планками-украшениями в стиле ампир. Газета на щите слегка надувалась пузырем, из ворот вышла дворничиха и остановилась, оглядываясь на подворотню. Навстречу шел Саша, еще не замечая Кирилла и хмуря лоб. Он приближался, словно прошлая жизнь Кирилла, ушедшая сейчас далеко и, быть может, безвозвратно. Кириллу стало мучительно неловко за себя, за то, что он не знал, о чем ему говорить с Сашей, и он счел бы за благо спрятаться или отвернуться. Большую уверенность ему придало то, что он и сам не понимал, что занесло Сашу сюда, одного, без портфеля, и то, что он тоже, казалось, погружен в себя. А Саша понял, что идут они оба без определенных целей, если не считать, конечно, что сам он шел с твердым планом — составить себе представление об архитектуре этой части города. Он вообще всю жизнь был чем-то занят.

— Ты как тут оказался? — Он спросил это так, словно пребывание здесь его самого было вполне естественным, и вызвал у Кирилла кривую улыбку.

— Да так, ты это позже узнаешь.

Не мог же он сказать, что пришел сюда, чтобы вести переговоры с космическими существами, а выдумывать истории о том, что здесь за углом живет знакомая девушка, не было ни малейшей возможности, потому что все его внимание было направлено на то, чтобы не упустить поползновений самца, который теперь, как прожектор, испускал какую-то непонятную энергию и весь колыхался в растворе, напоминающем желтоватый бульон. Пока они дошли до перекрестка, Кирилл понял, что все окружающие питают к нему непреодолимую неприязнь под воздействием гипноза «цветов» и им внушается мысль о необходимости убить Кирилла. Он только немного побледнел, когда это понял, но ни на минуту не потерял самообладания. И Саша, который сейчас что-то тихо и задумчиво говорил, явно был искушаем тем же. И что особенно оскорбило Кирилла, не делал ни малейшей попытки освободиться от чувства враждебности к нему. Теперь Кирилл понял, что связь между людьми, которую он еще недавно не мог уловить, существует и направляется «цветами» прежде всего против Кирилла, которого они считают своим главным врагом. Он понял, что теперь ему предстоит жить в черном кольце враждебности. Они сели на большую белую тяжелую скамью и спугнули стаю воробьев, купающихся в пыли, таких же серых, как и пыль на дорожке сада. Саша смотрел на собственные ботинки.

— Как ты живешь последнее время?

— Сразу не расскажешь. Жил плохо, теперь будет веселее, я думаю. Самое главное — докопаться до причины неприятностей. Я имею в виду не учебные неприятности и не денежные, и с ними жить хорошо. Но не казалось ли тебе, что мы часто неудачливы, несчастны по причинам, от нас не зависящим, по вине самой нашей природы?

Саша ответил:

— Думаю, природа тут ни при чем. Все зависит от обстоятельств, в которых мы находимся.

— Разумеется, но эти обстоятельства лежат в области общей жизни, а это тоже природа. Тебе не кажется, что это можно объяснить довольно просто?

— Ты хочешь сказать, что мы сами в этом виноваты?

— Вся твоя славянская душа в этих словах. Не мы сами, но наша природа или природа вне нас. Я думаю, что надо открыть одну общую причину и осмыслить ее.

— Ты уходишь куда-то в область метафизики. Я этого не понимаю. Я думаю, что в любом несчастье виноват либо я сам, либо кто-то другой. В первом случае справедливость рано или поздно восторжествует, потому что это вопрос моей совести. Во втором — она может дать крен, а то и совсем покоситься. Мне кажется, что объективной справедливости вообще нет.

— Верно. Меня интересует вопрос: почему? Если человеческая природа этого требует и ничто нечеловеческое этому не мешает, то почему бы ей не существовать?

Саша закинул руку за спину скамейки:

— Ну, ты, кажется, уже все вопросы решил. У меня все сложнее. Я склонен искать причины несчастья в другом человеке. Я к нему имею большие претензии. Может быть, выступишь в его защиту?

— Это опять-таки либо внутреннее несовершенство, либо внешнее влияние. Но почему человек должен быть несовершенен? Какой в этом смысл? Раз мы живем и нас много, у нас должна быть общая радость, которая оправдала бы жизнь, а если мы несчастливы, то зачем мы живем? Ради какого-то злого божества? У меня на этот счет есть свои наблюдения. Я тебе их изложу, когда они станут для меня яснее. А сейчас побегу.

Кирилл встал, и они пожали друг другу руки. Его почти бил озноб от собственной скромности.

У Саши было свойство, из-за которого он почти всегда находился в состоянии недовольства собой, — он все время ставил себе невыполнимые задачи. Когда одна из задач не решалась, он впадал в уныние и безнадежность. Но после минутной усталости наступало обновление, у него в груди просыпался родник радости и надежды, и тогда он ставил перед собой новую задачу, не менее сложную. К этому его толкало легкое опьянение радостью, которое он в эти минуты переживал. Его жизнь складывалась из более или менее существенных удач, неудач и неистребимого оптимизма. И все же редко, может быть раз в год, на определенном рубеже он устраивал себе большую ревизию и с усталой трезвостью видел, что предполагаемое и намеченное не осуществлено. Это были тяжелые дни, когда он выбивался из обычной колеи, отчаянно перечеркивал все, что было достигнуто раньше, и, предвидя новое возрождение, с некоторой необоснованностью думал, что он изменился за последнее время и что с завтрашнего дня все пойдет иначе. Главной же его целью было так же полно чувствовать молодость, так же, как чувствовали ее другие, а это было ему известно из литературы. Если говорить грубо, то он хотел бы тоже писать что-то, что было бы не менее интересно и привлекательно, чем то, что он читал. По литературе у него сложилось совершенно определенное представление о радостной и трагической наполненности человеческого существования. Почти бессознательно он примерял ее к собственной жизни, но ни в тоске, ни в отчаянии не мог преодолеть скучного, однообразного ее течения. Прежде всего, его поражали своей ущербностью вещи вокруг него: своды коридора, скамьи под желтоватыми лампочками, сваленные в углу стулья — все это казалось ему недостаточным для полноценного переживания, а его собственная личность, затерявшаяся в безысходной тоске пустого коридорного пространства, — жалкой и загнанной. В такие минуты он сомневался в своем призвании, в возможности личного счастья, в том, что он когда-нибудь еще будет получать удовольствие от жизни. Но позже, когда он воображал себе завтрашний день, он опять казался ему интересным и экзотичным, и опять реальность вначале манила, а потом разочаровывала и не удовлетворяла. Некому было вести статистику этих всплесков, но с каждым месяцем, годом они ощущались слабее и спокойнее. Но вновь и вновь, лежа ночью в постели или спеша к автобусу, он заставлял себя поверить, что на самом деле жизнь полна, по крайней мере в свои главные моменты, и только обходит его стороной. Точно так же он относился и к женщинам: ему казалось, что настоящие женщины не попадаются на его пути, и не знал, что его требования к ним нереальны.

Он долго добирался до остановки автобуса, который, равномерно раскачиваясь на неровностях асфальта, нес его через город мимо светящихся витрин продовольственных магазинов, мимо занавешенных окон ресторанов, мимо вечерней толпы, все время возникающей и пропадающей позади, к Неве, через нее, дальше, в пустынность Первой линии, в оживление Большого проспекта, где желтоватой пеленой распускались листья на деревьях и где как раз такая матовость в освещении, когда половина девушек кажутся затаившими в полутьме очарование и тайну. Саша вышел на одну остановку раньше, чем обычно: он вспомнил, что дома, в общежитии, нет ни хлеба, ни какой-либо другой еды, кроме борща, который он сварил три дня назад и который был уже несвежим. В булочной было светло и пустынно, и деньги позволяли купить еще и «выборгскую» сдобу, которую он любил есть с чаем. После непродолжительного топтания у кассы, где он отказался от лотерейного билета и получил шестьдесят пять копеек сдачи, нужно было еще вернуться назад, чтобы посмотреть, что идет завтра вечером в «Совете», и, если есть, купить пельмени. Их продала ему продавщица с сонными распутными глазами и маленькими руками. В рассеянности Саша прошелся вдоль прилавков, разглядывая без определенной цели полукопченые колбасы, и вышел опять на улицу. Поскорее вернуться домой и все обдумать, отдыхая на кровати, головой на рыхлой подушке. Но надо еще свернуть налево и зайти на почту: нет ли писем. Его тяга к дому все не могла осуществиться, и это вызывало в нем чувство усталого раздражения. Какая уж тут полная жизнь, если все слоняешься по таким местам, где жизнь твоя находит простейшее выражение: прийти, отдать деньги, взять что-то взамен и уйти, держа в руках еще одну улику однообразия — вчерашний батон и коробку с «русскими» пельменями. Но нельзя не заметить, что все становится яснее, когда появляется заманчивая, бодрящая цель: ну, хотя бы сварить пельмени и выпить на закуску чай со сгущенным молоком.