Тайны Второй мировой - Борис Соколов

Мемуары власовцев создавались уже после поражения рейха и краха РОД, что не могло не отразиться на восприятии Германии. В результате стереотип корректировался в негативную сторону. Вместе с тем в мемуарах цитировались, по памяти и на основе дневниковых записей, высказывания Власова и других руководителей РОД о Германии и немцах, относящиеся к периоду войны. Особую роль в окружении Власова играли немецкие офицеры связи из числа прибалтийских немцев — Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, Сергей Фрелих и Свен Стеенберг. Они родились еще в Российской Империи и обладали двойной самоидентификацией. И Россия, и Германия были для них родными странами. Немцы, работавшие с Власовым, не только не относились к русским как к «унтерменшам», но и оказались причастны к антигитлеровскому заговору 20 июля. Некоторым из них, в частности барону Фрейтаг-Лорингофену, из-за этого пришлось покончить с собой[30].

Враги, ставшие друзьями

Стереотип врага в ходе войны превратился в стереотип союзника в сознании русских коллаборационистов[31]. Но мы до сих пор очень мало знаем, как именно это происходило. Андреас Хильгрубер справедливо заметил, что, хотя «главные вехи Власовского движения известны историкам, но им не хватает знания психологической среды, в которой развивалось это движение и которая только и может помочь выработать более глубокую оценку событий»{456}.

Миллионы русских людей, крестьян, ограбленных и доведенных до нищеты коллективизацией, интеллигентов, лишенных возможности свободно выражать свои мысли и мнения, первоначально воспринимали немцев как освободителей от коммунистического правления. Здесь была принципиальная разница с периодом Первой мировой войны, когда немцы пытались создать коллаборационистские формирования только среди народов национальных окраин Российской империи: поляков, украинцев, народов Кавказа. Польские легионы комплектовались главным образом жителями австрийской Польши, русских поляков там было немного. «Союзу освобождения Украины», развернувшему пропаганду среди военнопленных-украинцев, лишь немногих удалось завербовать в украинские (галицийские) дивизии австрийской армии, комплектовавшиеся из австрийских подданных. К концу войны был создан Грузинский легион, принявший участие в оккупации Грузии германо-турецкими войсками в 1918 году. Общее число коллаборационистов из числа российских подданных в этих формированиях не превышало несколько тысяч человек, и они не играли никакой серьезной военной или политической роли. Собственно же русские формирования Центральные державы даже не пытались создавать. Положение российских пленных было тяжелее, чем их товарищей по несчастью из Англии и Франции, поскольку правительство России имело меньше возможностей помогать своим пленным, чем французское и британское правительства. Однако положение советских пленных во Второй мировой войне было несравненно хуже. В Первую мировую войну Центральные державы соблюдали Гаагскую конвенцию, и российские пленные получали помощь через Международный Красный Крест{457}. Кроме того, антиправительственные и сепаратистские настроения не были настолько распространены среди российских пленных, чтобы толкнуть массы их с оружием в руках выступить на стороне неприятеля. В годы Второй мировой войны Германия не применяла по отношению к советским пленным Женевскую конвенцию, поскольку СССР отказался соблюдать ее в полном объеме по отношению к германским пленным. В первые месяцы Великой Отечественной войны миллионы попавших в плен красноармейцев просто морили голодом{458}.

Во Вторую мировую войну масштаб коллаборационизма как среди нерусских народов, так и среди русского населения увеличился на порядок. В результате вермахт и СС получили значительное пополнение за счет бывших военнослужащих Красной армии и жителей оккупированных советских территорий. Это было связано не только с тяготами плена, но и со страданиями масс в условиях тоталитарного режима, падением уровня жизни по сравнению с дореволюционными годами[32].

Феномен русского коллаборационизма периода Второй мировой войны стал предметом осмысления сразу после ее окончания в изданиях, осуществлявшихся советскими «перемещенными лицами» в Западной Германии, а позднее в США[33]. Позднее, в конце 60-х — начале 70-х годов, были опубликованы мемуары немецких соратников Власова, апологетические по отношению к главе РОА. Десятилетие спустя, в конце 70-х и в 80-е годы, появились и исследования западных ученых, где участники РОД рассматривались в первую очередь как идейные борцы с большевизмом{459}. Такая же трактовка преобладала и в работах, посвященных проблеме насильственных выдач в 1945–1946 годах советских граждан, оказавшихся на территории западных зон оккупации. Авторы закрывали глаза на то, что многие из депортируемых действительно были причастны к военным преступлениям и преступлениям против человечества. Вместе с тем совершенно справедливо указывалось, что насильственная передача Сталину служивших в вермахте советских граждан, и в особенности эмигрантов, никогда не имевших советского гражданства, не отвечала нормам международного права и определялась лишь соображениями политической целесообразности{460}.

В СССР первые работы историков, посвященные русским коллаборационистам периода Второй мировой войны, появились лишь в самые последние годы существования этого государства{461}. И сегодня некоторые российские историки безоговорочно зачисляют Власова в предатели, как совершившего измену по малодушию и трусости. Его пропагандистские выступления против Сталина и советских порядков считают всего лишь образцом демагогии{462}. Существует также мнение, что Власов был исключительно карьеристом, и именно карьерные соображения послужили единственным мотивом его измены{463}. Интересно мнение Имануила И. Левина, подчеркивающего, что «Сталинщина рождала Власовщину». Здесь имеется в виду не только печально знаменитый приказ № 270, объявлявший пленных предателями и предусматривавший репрессии против их семей, но и общие пороки тоталитарной системы. Это побуждало многих советских граждан предпочитать малознакомого врага ужасам коллективизации, репрессий и нищенского существования. Можно приветствовать стремление в оценках коллаборационизма «отойти от стереотипов, как минувших, так и вновь наработанных»{464}.

Мы полагаем, что сейчас надо постараться оценить русских коллаборационистов как людей, находившихся в ситуации, где свобода выбора была чрезвычайно ограничена, а нравственный конфликт заключался в том, что приходилось бороться со злом в союзе со злом. Специфическое положение, в котором оказались участники РОД, создавало благоприятные условия для мифотворчества как по поводу собственной роли в войне, так и по отношению к Германии и немцам. Справедливым представляется мнение Искандера Гилязова, что «человека, который перешел на сторону врага, можно осуждать за конкретно совершенные им преступления — военные, уголовные, преступления против человечности и др. Коллаборационизм же… может выступать лишь фоном, который, естественно, подвергается этическому осуждению». Нельзя не согласиться и с тем, что научную оценку феномена коллаборационизма не следует сводить к формально-юридическим критериям по принципу «виновен — не виновен»{465}.

Власова иногда называют русским «Де Голлем». Однако между руководителями «Свободной Франции» и РОА, равно как и между их подчиненными, существовала принципиальная разница. Де Голль боролся за освобождение оккупированной врагом Родины под национальными и антигерманскими лозунгами. Власов же мог надеяться на успех только в случае поражения родной страны и ее оккупации германскими войсками. Выдвигаемые РОА национальные лозунги конкурировали с такими же лозунгами, выдвигаемыми Сталиным. Не случайно положительными героями как советских, так и власовских газет стали полководцы Суворов и Кутузов. Но власовцы проигрывали в убедительности своей пропаганды уже одним тем фактом, что находились в тылу и под защитой германской армии. Поэтому Власов скорее напоминал главу марионеточного прогерманского режима Виши маршала Петэна[34].

Сегодня подавляющее большинство германских историков старается не замечать вводимые российскими коллегами факты, свидетельствующие о том, что Сталин намеревался напасть на Гитлера летом 1941 года и лишь случайно был упрежден немецким вторжением 22 июня (хотя план «Барбаросса» и не был превентивным ударом). Признание того, что у Советского Союза были агрессивные планы в отношении Германии, делает германское нападение на СССР без объявления войны не столь вопиющим преступлением, как считалось прежде. Более того, оно получает, наряду с противоправной агрессивной составляющей, и определенное рациональное основание, равно как и направленный против Германии советский план «Гроза». Необходимость отказаться от прежней парадигмы, где явления и факты оцениваются формально-юридически и как некое нерасчленяемое целое, приводит к комплексной точке зрения, когда в каждом феномене выделяются различные составляющие, по-разному оцениваемые. В частности, преступлениями Гитлера были агрессия против Польши, начавшая Вторую мировую войну, и геноцид евреев и цыган. Остальные его действия были только следствием. Точно также преступлениями Сталина были агрессия против Польши, Финляндии, Румынии и Прибалтики и террор против населения собственной страны и жителей вновь присоединенных территорий. Намерение же напасть на Германию в 1940–1941 годах, отражая экспансионистские замыслы по установлению гегемонии в Европе, объективно играли роль превентивного мероприятия против агрессивных планов Гитлера в отношении СССР. Такого рода действия диктаторов, равно как и других политиков или полководцев, нельзя объяснять с помощью неких абстрактных альтернатив, которые даже не рассматривались современниками. Не стоит превращать Сталина и Гитлера в Рузвельта и Черчилля.