Новый Мир ( № 7 2008) - Новый Мир Новый Мир

В прозе этого нет. Но есть другое — есть взгляд внимательнейшего наблюдателя, от которого ничего не ускользает, и в первую очередь от него не ускользает его собственное восприятие вещей, на себя-то он точно смотрит с иронией.

Алексей Макушинский. Свет за деревьями. СПб., “Алетейя”, 2007,

96 стр. (“Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы”).

Я не большой поклонник такого рода верлибров. Они мне напоминают не русские стихи, а переводы европейских и американских классиков XX века. Я в юности таких стихов прочитал множество. Но была среди этих книг одна, память о которой я сохраню навсегда, хотя давным-давно ее потерял (как водится, дал почитать, и она ко мне уже не вернулась). Это книга французского поэта Сен-Жон Перса в переводе Галины Погожевой. Я таскал эту книжку с собой и все время к ней прикладывался, как к фляжке с коньяком. И она меня бодрила и поддерживала своей ровной, глубокой силой.

Совершенно неожиданно книга Макушинского напомнила мне ту памятную книжку великого француза. Что-то родное я различил в “Свете за деревьями”. Здесь есть та же горечь экзистенциального одиночества, та же скрытая тревога, далекая и от расплесканного отчаяния, и от прямого морализаторства. И святые камни Европы, но увиденные родным взглядом русского поэта.

Свернуть с автострады…

........................

зайти в кафе, где с пятидесятых

годов ничего, конечно, не изменилось,

выпить (очень плохой, очень кислый) кофе, съесть пирог,

к примеру, с рабарбарой, записать эти строки.

Какая печаль и какая заброшенность.

Какое спокойствие. Как не хочется умирать.

Вадим Месяц. Безумный рыбак. М., “Русский Гулливер. Центр современной литературы”, 2008, 100 стр.

Книга начинается с пространного предисловия, в котором Вадим Месяц излагает обстоятельства ее написания. Поэт поселился у озера в далекой чужой стране (вероятно, это — Америка) и занялся серьезными мужскими делами — ремонтом дома и ловлей рыбы. И это выпадение из нашей торопливой и суетной жизни дало ему возможность сосредоточиться на самом себе и на близких людях, которые оказались далеко, а кто-то и бесконечно далеко.

Как утверждают нейрофизиологи, исследующие память человека, процессы, происходящие в мозге и при непосредственном восприятии действительности, и при воспоминании о событии, — одни и те же процессы. И сам человек не в силах отличить воспоминание от того, что с ним происходит в реальности.

В книге есть цикл “Свидание с братом”, который “умер когда-то в любимой моей стране”, а в цикле — стихотворение “Бибракт”. Гость входит из тьмы в затерянный дом. Он садится за стол. Он — слепец.

Вдруг с необъяснимой злостью

и убедительностью

он выкрикивает непонятное слово

“Бибракт”!

И покачнувшись, наклоняется ко мне

через стол.

“Бибракт”, — сказал, словно отрезал.

Я испуганно смолкаю,

пока он привычным жестом

словно надевают очки

вминает две ягоды черных в свои зрачки,

две ягоды черной черемухи

прямо в зрачки…

В названии обыгрываются два очень далеких понятия: “бибрат” — может быть, второй брат, брат-близнец — “двойник”, как и называет своего брата поэт, и Бибракта — культовый центр галлов, у стен которого Юлий Цезарь разбил гельветов в 58 году до н. э. (городище до сих пор сохранилось).

Брат принес весть о поражении при Бибракте. Я не думаю, что это совпадение случайно. Вадим Месяц много лет пишет цикл книг (или сагу) о короле Хельвиге-— полупридуманный, полупрочитанный северный эпос.

В предисловии Месяц пишет, итожа лето, проведенное на затерянном озере: “Это было самым счастливым временем в моей жизни”.

И мрачный “Бибракт” тоже написан этим летом. И без него счастье было бы неполным. Так что мы знаем о счастье?

Аркадий Штейнберг. Вторая дорога. М., “Русский импульс”; Торонто, “The University of Toronto”, 2008, 336 стр. с ил.

В семидесятые годы прошлого века, читая книгу Артюра Рембо, вышедшую в серии “Литературные памятники”, в примечаниях я обнаружил перевод стихотворения “Париж заселяется вновь”. Наверное, этот перевод не соответствовал переводческим канонам, но русское стихотворение меня поразило. Этот перевод был выполнен Багрицким и Штейнбергом. О том, кто такой Рембо, я уже знал, поэзию Багрицкого я читал, хотя и не слишком-то жаловал, а вот имя Штейнберга встретил впервые. Но его причастности к одному из моих самых любимых стихотворений было достаточно, чтобы я это имя запомнил. Попадалось оно мне не часто, и обычно Штейнберг выступал не как поэт, а как автор переводов, в частности Мильтонова “Потерянного рая”.

Много лет спустя я наконец взял в руки капитальный том стихов Штейнберга. Я понимаю, что гордиться нечем, и стихи Штейнберга давно и многократно изданы, но, увы, я ленив и нелюбопытен.

В книге Штейнберга я нашел стихотворение, которое так напомнило мне памятный перевод из Рембо. Это — “Могила неизвестного солдата” (1932).

Меня положили на площадь Звезды,

Средь гулких клоак, что полны тишиною;

Прорыли каналы для сточной воды

И газовый светоч зажгли надо мною.

И дальше, с той же свежестью и силой удара:

Обрубок войны, я коплю и храню

Те шрамы, что не зарубцуются навек,

Ухватки солдата, привычку к огню,

Растерзанных мышц производственный навык.

В книге “Вторая дорога” стихи расположены в порядке, близком к хронологическому, в первой части, озаглавленной “Вечный возраст”, собраны стихи конца

20 — 30-х годов. В них много резкости и свободы. Это — собранная свобода, организованная жесткой ритмикой и строфикой, снабженная точной рифмой. Смысл в этих стихах сфокусирован как лазерный луч. Они близки мне так же, как и памятный с юности перевод. Интересно, знал ли стихотворение Штейнберга Мандельштам, когда писал “Стихи о неизвестном солдате”.

Ефим Бершин. Маски духа. Нижний Новгород, “ДЕКОМ”, 2007, 188 стр. (“Имена”).

Это единственная прозаическая книга в моей “Полке”. Но это странная проза. Это еще один шаг от того стихового посыла, который есть и в книге Осповата, и в поэме Кибирова. И еще одно подтверждение того, как трудно провести границу между поэзией и прозой. Может быть, и нет ее вовсе? А есть только направление движения или даже направление взгляда.

“Маски духа” — это воспоминания о встречах с героями и персонажами, правда “герои по ходу повествования оборачивались персонажами, а персонажи героями”. Героями книга населена густо. И ведут они себя довольно неожиданно: Синявский ест книги, Лиснянская летает по комнате на метле, и повествователю приходится срочно закрывать двери и окна, чтобы она случайно не вылетела в морозную предновогоднюю ночь.

Перечислять всех, с кем автор встречается, выпивает и закусывает (непременно одесской колбасой), я не стану, но некоторых назову. Один из героев книги — Револьт Иванович Пименов — замечательный математик, правозащитник, которого и сажали, и ссылали, а он в промежутках между отсидками публиковал статьи, посвященные теории относительности, народный депутат РСФСР, избранный в 1990 году, за полгода до смерти.

Многие страницы посвящены Юрию Левитанскому — здесь поэт выглядит капризным ребенком, ворующим шоколад из буфета.

Эта книга не имеет внешнего сюжета, но имеет внутренний — это движение к берегу Стикса. А Стикс — это Днестр во время приднестровского конфликта. “Тяжелый гаубичный снаряд угодил прямо в середину кладбища <…> И время окончательно потеряло границы”. Кто стрелял и кто победил? “Всякая победа добра над злом порождает новое зло. И дело тут не в добре и зле. Дело в победе. Потому что всякая победа сама по себе уже есть зло”.

Сюжет разворачивается по направлению к смерти, которая оказывается рождением, и в последних строчках герой-персонаж-повествователь оказывается в колыбели. А значит, есть надежда: не побеждать, не обретать законченную форму, но остаться слабым, растущим и обретающим.

В аннотации говорится, что “Бершин почти невольно создал новый художественный метод, который сам же назвал методом глобального реализма... Суть метода не только в отсутствии времени и строго ограниченного места, но и в том, что сознание легко меняется местами с подсознанием, создавая новую реальность”. Мне кажется, что дело обстоит не вполне так. “Глобальный реализм”