Избранное - Франсиско де Кеведо

– Сеньор чернокнижник, – возразил я, – хоть все это и так, но при всем своем богатстве маются генуэзцы болезнью выйти в кабальеро, недугом выбиться в сеньоры и хворью вылезти в князья. И по этой причине, а также из-за ссуд и расточительства, дело их приходит в упадок, и все съедают долги и безумства. Да еще распорядился дьявол, чтобы за королевскую казну отомстили им шлюхи, каковые обманывают их, изнуряют, распаляют, обкрадывают, так что наследует генуэзцам Совет по делам казны. «Истина от века прочна: истончится, да не лопнет она» – гласит поговорка, и отсюда видно, что генуэзцы – отнюдь не истина, ибо они истончаются и лопаются.

– Твои речи меня обнадежили, – сказал он, – я, пожалуй, выйду из этого сосуда, только скажи мне прежде, в каком состоянии находится в мире честь.

– Немало придется сказать, – отвечал я. – Ты коснулся пальцем язвы. У всех есть честь, и все люди чести, и все неукоснительно блюдут честь. Во всех сословиях и состояниях своя честь, и честь уже не в состоянии выдержать столько испытаний, того и гляди объявит свою несостоятельность. Те, кто ворует, говорят, что поступают так, дабы соблюсти свою черную честь, и лучше уж воровать, чем побираться. Те, кто побирается, говорят, что поступают так, дабы соблюсти свою черную честь, и лучше уже побираться, чем воровать. Лжесвидетели, убийцы твердят то же самое: по их словам, человек чести ничего Не прощает и ничего не стерпит; человек чести скорее умрет замурованный, чем подчинится чьей-то воле; и во всем поступают они противно рассудку. И в конце концов все в мире стали рассуждать таким образом, и зовут честью выгоду, и, не будучи людьми чести, но объявив себя таковыми, смеются над всем и вся.

– Пусть же дьявол живет в этом поганом мирке, – сказал маркиз. – Сдается мне, что люди выставляют свою честь напоказ, точно марионетку, и марионетка сия визжит, дергается и дрыгает ногами: с виду вроде бы честь, а приглядишься – лоскутки и деревяшки. Видно, сокрытие правды почитается заслугою, жульничество и обман – рыцарством, а наглость – благородством. Людьми чести были испанцы в те времена, когда содомитами и пьяницами могли честить лишь чужеземцев; а теперь злые языки поговаривают, в Испании, мол, и вино не жалуется, что его не допивают, и от жажды смерть никому не грозит. В мое время вино знать не знало, что значит ударить в голову, а теперь, судя по всему, ударяет в самую маковку. Не водилось в те поры и содомитов, хоть содом иной раз поднимался преизрядный; все были отъявленные бабники, а теперь, говорят, в чести задок, а не передок. Ну, а мужья, уж раз зашла речь о чести, верно, при женах куликают, что твои кулики, и всяк свое болото хвалит.

– Если бы ты только знал! – сказал я. – Есть мужья на всякий вкус: одни – доки по части ног: чтобы женушка жила на широкую ногу, муженек на короткой ноге с ухажерами из богатеньких. Есть мужья – фонарики, разряженные, расфранченные, разудалые: глянешь ночью впотьмах – звезда звездой, а вблизи – фитилек, рог и железо, да крыс великое множество. Есть мужья – клистиры, вытягивают добро на расстоянии и уходят из дому, чтобы была дому прибыль. Но самое смешное – это женские разговоры о чести, ибо, требуя чести, требуют они того, что сами дают. И коли верить людям и поговорке, гласящей: «все, что по земле волочится да ползет, – честью слывет», то честью в мире должны бы почитаться женские подолы и змеи.

– В таком разе, – сказал маркиз, – я готов распасться в крошево на веки вечные; не знаю, что меня держит. Скажи, а законники есть?

– Законников прорва, – сказал я. – Только и есть, что законники. Потому как одни – законники по роду занятий, другие – для самовозвеличения, третьи по образованию (таких немного), а четвертые (этих больше всего) лишь потому законники, что имеют дело с людьми совсем уж беззаконными (об этом предмете я готов говорить как заведенный), и все они удостаиваются степени доктора и бакалавра, лисенсиата и магистра, чем обязаны не столько университетам, сколько недоумкам, с которыми знаются, и уж лучше для Испании саранча бессрочно, чем лисенсиаты на срок.

– Ни за что не выйду отсюда, – сказал маркиз. – Вон оно, значит, как? Я и раньше их опасался и по звездам проведал про эту напасть, и, чтобы не видеть минувшие времена, нафаршированные законниками, распался в крошево, и, чтобы не видеть их впредь, готов в лепешку расшибиться.

Я сказал в ответ:

– В минувшие времена, когда правосудие было здоровее, меньше было докторов; но с правосудием случилось то же, что случается с больными: чем больше вокруг бедняги докторов, тем опаснее его положение, тем ему хуже, тем труднее ему выздороветь и тем больше денег он тратит. Правосудие прежде ходило нагим, являя тем свое сродство с истиной; теперь же оно щеголяет в бумажках, точно пакетики пряностей. Когда-то все библиотеки сводились к Фуэро-Хуэго[231] с его «содеять», и «доколе», и «понеже», и «аки бы». И хоть слова это все старые, они звучат куда уместнее, ибо в те времена звался альгуасил профосом и прочее в том же роде. А теперь появилась толпа всевозможных Менокиев, Сурдов и Фабров, Фаринацией и Кухациев,[232] советы, и наставления, и уложения, и поучения, и размышления – сущая путаница. И было бы еще ничего, если б тем дело и кончилось, но что ни день; то новые являются сочинители, и каждый с бесконечным множеством томов: доктора Блудодеуса «In legem sextam»,[233] том I, II, III, IV, V, VI и так далее до пятнадцатого; лисенсиата Мозглявиуса «De usuris»,[234] Пьетро Тявтявкини, Безголовиуса, Пустобрехиуса, Желудини, Кобелини «О прелюбодеянии и отцеубийстве» и так далее, Рогонини, Твердолобини и прочие.

У всех законников библиотеки – словно кладбища, недаром владельцы похваляются: «Здесь у меня покоится столько-то фолиантов». И вот диковинное дело: покоятся эти фолианты в библиотеках законников для виду и без пользы – точь-в-точь как их владельцы заседают в судах. Правота всегда на их стороне, и потому правомочны они прибрать к рукам деньги обеих сторон. И предмет тяжбы не в том состоит, чтобы возвратить потерпевшему то, что ему задолжали – ведь для этого не надобно вопросов да ответов, – предмет тяжбы в том, чтобы законникам и стряпчему были деньги без правосудия, а тяжущимся – кривосудие без денег. Хотите убедиться, что за скверный народ законники? Так вот: не было бы законников – не было бы споров; не было бы споров – не было бы тяжеб; а не было бы тяжеб – не было бы стряпчих; а не было бы стряпчих – не было бы интриг; а не было бы интриг – не было бы преступлений; а не было бы преступлений – не было бы альгуасилов; а не было бы альгуасилов – не было бы тюрем; а не было бы тюрем – не было бы судей; а не было бы судей – не было бы правежа; а не было бы правежа – не было бы подкупа. Вот и глядите, какую вереницу всякой нечисти порождает какой-нибудь лисенсиатишка, прикрывает чья-то бородища и узаконивает адвокатская шапочка. Придете вы к ним за консультацией, и они вам скажут:

«Дело мудреное. Излагайте, ваша милость; я-то, впрочем, суть уловил. Теперь заговорит закон на своем наречии».

Тут возьмут они стопку фолиантов весом в кинтал,[235] похлопают снизу и сверху и начнут бубнить скороговоркой, подражая гудению шершня; затем с маху шмякнут книгу об стол вверх тормашками, так что главы разъедутся в разные стороны, и скажут:

«Как раз подобный случай описан у сего законоведа. Вы мне оставьте бумаги, ваша милость, дабы мог я ознакомиться с делом досконально, и не сомневайтесь, что пройдет оно как нельзя лучше, а ко мне наведайтесь снова завтра ввечеру. Потому что сейчас я пишу о предварительном праве пользования применительно к майорату Трахтарарах; но ради вашей милости отложу все дела».

А когда при прощании захотите вы ему заплатить – что составляет для их братии истинный смысл и сущность разбираемого дела, – он скажет, отвешивая глубокие поклоны и расшаркиваясь:

«Иисусе! К чему, сеньор?»

И между «Иисусе» и «сеньор» протянет руку и в уплату за консультацию сцапает дублон.

– Нет, не выйду я отсюда, – сказал маркиз, – покуда тяжбы не начнут решать врукопашную. Ведь в былые времена, когда за отсутствием законников спорные дела решались поножовщиной, говорилось, что лучший алькальд – дубинка, отсюда и пошла поговорка: суди его алькальд-дубинка. А если выйду, то лишь затем, чтобы присоветовать кое-что мирским властителям; ибо если кто хочет жить мирно и богато, пусть платит законникам своего недруга, дабы те его облапошили, обокрали и извели. Скажи-ка, а Венеция еще существует?

– Еще как существует, – отвечал я, – в мире только и есть, что Венеция и венецианцы.

– Хотел бы я отдать ее дьяволу, – сказал маркиз, – тем бы я самому дьяволу насолил, ибо отдать ее кому-то можно с одной лишь целью – причинить зло. Республика сия такова, что будет существовать, лишь покуда нет в ней совести. Ибо если вернет она чужое, у нее ничего своего не останется. Славный народец! Город, заложенный на воде; казна и свобода в воздухе; бесчестие в огне. И, в довершение, люди, из-под ног у которых ушла земля, и остались они средь прочих наций морской ракушкой, и для всех государств они – сточная труба, куда стекаются все нечистоты мирного и военного времени. Турки позволяют им вредить христианам, христиане – туркам; они же, чтобы иметь возможность вредить и тем, и другим, – ни басурмане суть, ни христиане. И потому сказал один из них во время баталии, науськивая своих на христиан: «Задайте им, вы же прежде венецианцами стали, чем христианами». Оставим это, и скажи мне: много ли таких, кто вожделеет милости сильных мира сего?