Девушка в тюрбане - Стефано Бенни

Она как зыркнет на меня через одно стекло, а потом сняла эти смешные очки с картонкой вместо второй линзы и вперила в меня свой глаз со смещением фокуса влево: когда она сердилась, это делалось еще заметнее. Сколько можно повторять: слова для Мелузины — самое главное! Они все равно что вещи, да понял, понял: слова — это вещи, обращенные в звуки, или как бы призраки вещей, а с вещами на этом свете надо вести себя осторожно, они ведь могут и обидеться — ну ладно, я уже усвоил. Хотя, вообще-то, с косоглазием ничего бы не случилось, называй она его просто косоглазием, а не смещением фокуса влево? Его почти и не заметно, когда она не волнуется, к тому же за одни эти длинные белокурые волосы ей любой недостаток можно простить, даже слабую физическую подготовку, — вот это мне хотелось ей сказать. Но заикаться о слабой физической подготовке после такого непростительного промаха, после того, как назвал ее Клелиуччей, просто опасно. Надо же, Клелиучча! Так звала ее тетя Эстер, и она б за это возненавидела любого, кроме тети Эстер, которую при всем желании ненавидеть нельзя — разве можно ненавидеть таких, как моя мать? — спросила Клелия, явно ожидая от меня поддержки, ну да, отозвался я с немалым облегчением, тетю Эстер ненавидеть невозможно, очень уж она добрая. Глупая она, поправила Клелия, а глупых нельзя ненавидеть, ненависть я берегу для умных, умных и хитрых. Я понял, о ком речь, и попытался сменить тему. Не то чтобы меня это задело, я и значения не придал, и все же пошли бы лучше поиграли в саду, я ведь всего на три года младше, так что компания ей подходящая. К тому же это вредно — целый день сидеть взаперти с куклами, помнишь, что тебе доктор говорил: больше двигаться, больше бывать на свежем воздухе? Я выглянул в окно, и мне нестерпимо захотелось в сосны. Я вспомнил, как мы прежде проводили лето, и понял: больше так не будет, на привратницкого сына теперь рассчитывать не приходится, он за год вытянулся, под носом уже пробиваются усы, курит втихую за гаражом и катается по берегу на велосипеде; звать его теперь только Эрманно, и больше никак, служить Мандраку Лотаром он ни за что не согласится, и предлагать нечего. Надо же, чтоб все так изменилось за короткое время. А что «все», и почему? Я вспомнил, как Клелия бывала у нас Дианой, невестой Человека-Маски, или страшной королевой Маоной — заклинательницей змей, а мы с Эрманно бились над секретами ее эликсиров, и даже мне это кажется нынче смешным, не то что ей, которая, лежа в полутемной комнате, читает Гастона Леру, про Арсена Люпена и «Поцелуй покойницы». Наши набеги на сосновую рощу, вылазки в заросли кустарника, внезапно открывавшийся с дюн вид на море — все это, я чувствовал, уже в прошлом. Отныне в лучшем случае прогулки на пляж, два часа тоски под тентом, а по субботам — мороженое за столиками купальни «Андреа Дориа». Каждый день одно и то же, а дней прошло всего десять, и лето, должно быть, не кончится никогда. Я было решил: напишу-ка папе, попрошу забрать меня отсюда, но только чем объяснить — тем, что мне здесь разонравилось? А то, что Клелия мне говорила про своего нового отца, рассказать ему можно? Нельзя, я ведь поклялся, и называть его надо дядей Туллио, и быть с ним вежливым — он же вежлив со мной: приезжая по субботам, всегда привозит две коробки — для меня и для Клелии; ей непременно куклу, Клелия кукол любит, их у нее целая коллекция, хотя играть в них уже не играет. Да с ним иначе и нельзя. Дядя Туллио такой замечательный, самый веселый человек на свете, стоит ему появиться, как дом наконец оживает, а вечером в субботу он водит нас в кафе-мороженое «Андреа Дориа», и можно слопать целых две порции, притом хоть «Чашу Нерона» с вишнями. А еще он так шикарно одевается: льняной пиджак и бабочка, они с тетей Эстер и вправду красивая пара, когда мы гуляли вдоль моря, люди на них оглядывались, и я был рад за тетю Эстер, не оставаться же ей век вдовой, сказала мама, я рада, что бедная сестричка устроила свою жизнь. И любой бы так сказал, глядя, как она прогуливается по набережной в красивом синем платье, стриженная коротко, как девчонка, — под руку с мужем, счастливая женщина, забывшая об ужасах войны. Наверное, войну забыли и другие — у всех на море был такой довольный вид, а я ее и подавно не помнил, когда были бомбежки, я еще не родился. Но если приглядеться, не такая уж у тети Эстер и счастливая жизнь — в этом я готов поклясться. В самый первый день, как я только приехал, она меня зазвала в гостиную, где стоял спинет (с чего бы ей принимать меня как важную персону?), и принялась упрашивать, чтобы я здесь веселился, развлекался по мере сил: играй, играй побольше, умоляю тебя, мой мальчик! Ну что за глупая просьба — ведь я затем и приехал, чтоб развлекаться, как прежде в каникулы. И чего уж тетя Эстер так заламывала руки? Пожалуйста, люби Клелиуччу, будь с ней рядом, играйте побольше вместе! И кинулась прочь, будто боялась расплакаться.

Легко сказать — играй с Клелией! И я бы рад это исполнить в чудесную пору, наступившую, едва утих тот страшный юго-западный ветер, что разворотил нам крышу и намел до самой гостиной песку через дыру в стеклянной двери террасы, которую пробила покатившаяся по полу ваза для цветов. Но ведь играли уж и в «Тайну желтой спальни», и в «Кармиллу — королеву шабаша», и во все куклы, выстроившиеся на полках в этой вечно полутемной комнате, — что еще придумать, я и не знал, фантазии не хватало. У тети Эстер глаза были все время на мокром месте и вид какой-то отсутствующий, после обеда она запиралась в своей комнате до самого вечера, потом принималась уныло бродить по дому и наконец усаживалась за спинет и надрывно играла полонезы Шопена. Так что мне оставалось только расхаживать на цыпочках из комнаты в комнату в поисках какой-нибудь идеи и стараться не попасться на глаза этой ворчунье Флоре, которая не преминет меня попрекнуть: мол, моя тетя отдыхает, а я только и делаю, что мешаю, шел бы лучше в парк воздухом подышать, а?

Это стало для меня откровением. Что-что, а такое мне бы и в голову не пришло. Я сначала не поверил, но если вдуматься — вполне такое может быть, я же помнил тетю Эстер года два назад — остроумная, живая, энергичная, она даже возила нас с Клелией к морю на багажнике велосипеда: подъедет к купальне запыхавшаяся, глаза и лицо горят, мигом переоденется в кабинке — и в воду, а плавала она как рыба. И чтоб довести ее до такого, должно было случиться что-то очень серьезное. Вот именно, случилось это, заявила Клелия, ясно тебе? Ясно-то ясно, но кто же тому виной? Глаз у Клелии бешено завращался, что означало сильное возбуждение, но она будто воды в рот набрала, видно боялась произнести имя, только я все равно догадался. И потом, «заколдована» — не совсем точное слово, лучше сказать «одержима», ведь все это — дело рук дьявола! Я чуть не прыснул со смеху: дядя Туллио — Сатана, с его-то бабочкой, напомаженными волосами, изысканными манерами, — если уж на то пошло, мой отец наверняка над ним потешается. Ах так, мне смешно, но тогда, может, я желаю знать, как все было на самом деле, на что способно это существо с напомаженными волосами и сатанинской улыбкой?! Он убил ее отца, да-да, этот красавчик Туллио с бабочкой — он все это и сотворил. Не своими руками, конечно, но все равно убил — выдал его немцам, у нее есть доказательства, она нашла одно письмо и даже его переписала, может мне показать, — а все зачем, знаю ли я, зачем? — да чтобы приворожить ее дурочку мать, прибрать к рукам ее добро и всю ее жизнь, вот зачем. Тут она, конечно, хватила через край, но я не стал ей перечить — уж очень быстро у нее вращался глаз, а тетя Эстер просила не спорить с ней, Клелии это вредно, может случиться приступ, — зато потом всю ночь мне снились кошмары: дядя Туллио в плаще, с бабочкой и со своей неизменной любезной улыбкой командовал карательным отрядом, приговоренным же был дядя Андреа — я его, правда, никогда не видел и лица во сне не разобрал — он стоял далеко, у стенки, но я понял, что это дядя Андреа, так как он кричал: я — папа Клелии! От этого крика я проснулся среди ночи, в парке стрекотали кузнечики, берег был совершенно пуст, я долго слушал шум прибоя — сам не знаю сколько, наверно до зари. А наутро все опять стало как всегда, и я раздумал писать папе, ведь в доме было светло и красиво, тетя Эстер позвала меня с собой закупить провизии на выходные, Клелия что-то лепила из воска и казалась довольной, завтра приедет дядя Туллио и наверняка поведет нас в кафе-мороженое, в открытом кинотеатре идет «Сын Тарзана», туда мы, должно быть, пойдем вечером в воскресенье, а кроме того, слов на ветер не бросают, я ведь поклялся Клелии, что никому ни звука.

Дядя Туллио привез котенка. Черного, с белой метиной на лбу — загляденье, а не котенок! Он сидел в соломенной корзинке, выстланной материей, — такой малюсенький, бедняжка, что молоко пил только с ложечки, на шее у него был розовый бантик, звали его Чечé, дядя Туллио привез его специально для Клелии: может, отвлечется хоть немного, попытка не пытка, сказал дядя Туллио тете Эстер. Помню, как натянуто улыбалась Клелия, спускаясь по лестнице, как украдкой бросила мне беспокойный взгляд и заговорщически кивнула, я не совсем понял, что она хотела этим сказать, как будто что-то вроде: держись, мол, спокойно, бояться нечего. А чего было бояться-то? Помню и улыбку тети Эстер — тоже натянутую, точнее, испуганную: а вдруг Клелии котенок не понравится и она найдет какую-нибудь отговорку? Но Клелия сказала: прелесть какой клубочек, — и вела себя очень свободно, поблагодарила вежливо, почти рассеянно, сослалась на то, что ей нездоровится и непременно надо доделать куклу из воска, котенком же пока займется Флора, на кухне кошкам лучше всего, там их излюбленное место. Позже, у Клелии в комнате, я узнал, в чем дело. Мне то объяснение не понравилось, и впрямь с меня довольно, решил я, надоело слушать всякие страсти, напишу отцу, пускай меня забирает, зачем она все время старается меня запугать? Удовольствие ей это доставляет, что ли? Но тут раздался вопль Флоры — сперва пронзительный, потом жалобный, перешедший в хриплые всхлипы; Клелия, стиснув мне руку, сказала: о Боже, а потом забормотала что-то невнятное, стала как-то странно дергаться, и я понял: у меня на глазах совершается какое-то жуткое, отвратительное таинство; Клелия сняла очки, положила их на кровать, словно боялась разбить, левый глаз ее ходил ходуном, такого я еще не видел и весь затрясся от страха, а она побледнела как мел, кулаки сжались, лицо окаменело и оскалились зубы, потом она упала на спину, вся вытянулась, напряглась и, лежа на полу, судорожно забилась, будто сквозь нее пропускали электрический ток; я чуть не кубарем, рискуя сломать себе шею, слетел с лестницы, помню, как ворвался в кухню, поскользнувшись в луже масла, которую впопыхах не заметил, помню, как тетя Эстер и дядя Туллио стягивали с Флоры чулки, а она сидела на стуле и стонала, помню, как я ужаснулся, увидев, что стаскиваются они вместе с кожей и на ногах остаются коричневые пятна, помню, как лепетал что-то бессвязное, борясь с подступающей тошнотой, пока набрался сил и выкрикнул, что Клелия умирает, после чего разразился слезами.