Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

— Кто эти угнетенные женщины?

— Что? Ты изменил нашему делу, нашему великому делу?

— Что это за дело?

— Дело женщин!

— Я такого не знаю!

— Ты такого не знаешь? О! Ты! Да разве женщины нашего народа не находятся в состоянии унизительного угнетения?

— Нет, я не вижу, в чем женщины больше угнетены, чем мужчины из народа. Освободи мужчину от его эксплуататоров, и его жена будет тоже освобождена.

— Но эти несчастные, которые должны себя продавать… и дурные мужчины…

— Которые настолько дурны, что платят, не правда ли? Видела ли ты, чтобы кто-нибудь платил за то, чем пользуются обе стороны?

— Об этом нет речи, вопрос в том, что закон действует неправильно, наказуя одну сторону, а другую оставляя ненаказанной.

— Это не неправильность. Одна сторона унижает себя тем, что продается и делается источником отвратительной заразы. Государство обращается с ней, как с бешеной собакой. Если ты найдешь мужчину, который бы унизил себя так глубоко, — хорошо, поставь его также под надзор полиции. Ах, вы — чистые ангелы, вы, которые презираете мужчину, как грязное животное! Чего, собственно, хочешь ты от меня? Что я должен сделать?

Только теперь он увидел, что у нее в руках был манускрипт; он взял его у нее и начал читать.

— Доклад риксдагу? Итак, я должен быть соломенным мужем и эту вещь выдать за свою. Разве это возможно? Можешь ты за это ручаться своею совестью?

Елена встала, разрыдалась и бросилась на софу. Он подошел к ней, взял за руку и пощупал пульс, нет ли у нее лихорадки; она ухватила за его руку и прижала ее к груди.

— Не оставляй меня, — шептала она, — останься со мной и дай верить в тебя.

Это было в первый раз, что она дала волю своим чувствам. Итак, прекрасное тело, на которое он любовался и которое любил, могло ожить! Итак, в этих жилах текла горячая кровь, эти прекрасные глаза могли проливать слезы! Он гладил ее по голове.

— Ах, — сказала она, — как мне хорошо, когда ты меня гладишь! О, Альберт, так должно быть всегда!

— Да, и почему это не так — почему?!

Елена опустила глаза и тихо повторила:

— Почему?

Ее рука не спешила вырваться из его рук, и он чувствовал, как от нее исходила теплота и как опять воскресало все то, что он раньше чувствовал к ней, — на этот раз в нем была полная надежда.

Наконец он поднялся.

— Не презирай меня, — сказала она, — слышишь, не презирай меня!

И она прошла в свою комнату.

«Что это было, — спрашивал себя Альберт, выходя из дома. — Наступил ли в ней кризис? Начиналась ли ее жизнь женщины?»

Целый день ему пришлось пробыть вне дома.

Когда он возвратился домой, то заметил свет в комнате Елены. Как можно тише прошел он мимо — внутри он услыхал тихий кашель. Он прошел к себе в комнату, взял газету и сигару и начал читать. Вдруг он услышал, что дверь комнаты Елены отворилась, послышались легкие шаги в гостиной. Он вскочил, чтобы посмотреть, в чем дело; его первая мысль была: пожар.

В гостиной стояла Елена в ночном костюме.

Увидев мужа, она коротко вскрикнула и бросилась назад в свою комнату, где остановилась с поднятой головой.

— Прости, Альберт. Это ты? Я не знала, что ты уже дома, я думала, что это воры.

И закрыла опять свою дверь.

Что это значило? Проснулась ли в ней любовь? Он остановился перед зеркалом. Могла ли его любить женщина? Он был очень дурен собой. Но когда души соприкасаются… и вообще, так много некрасивых мужчин, у которых красивые жены. Но в большинстве случаев эти мужчины были или богаты, или занимали высокое положение.

Поняла ли Елена ложь своего и его положения? Или она заметила, что он от нее отдаляется, и захотела его вернуть к себе?

Он не знал, что думать.

На другое утро, когда они встретились за кофе, Елена была мягко настроена. Профессор заметил на ней новый капот, отделанный кружевами, который так хорошо оттенял ее красоту.

Он потянулся за сахарницей и случайно дотронулся до ее руки.

— Прости, милый, — сказала она с таким выражением лица, которого он никогда не видал у нее и которое напоминало выражение совсем молодой девушки.

Разговор вертелся на малозначащих вещах.

В этот день было открытие риксдага.

Елена оставалась все время уступчивой и любезной и с каждым днем выглядела счастливее.

Однажды профессор вернулся из клуба в необыкновенно веселом настроении. Как обычно, прошел он в свою комнату и, взяв сигару и газету, лег в постель. Через несколько минут он услышал, что дверь Елениной комнаты отворилась; потом тишина — вдруг к нему в дверь постучали.

— Кто там? — спросил он.

— Это я, Альберт; оденься, пожалуйста, и выйди, мне необходимо поговорить с тобой.

Он оделся и вышел в гостиную. Елена зажгла стенную лампу и сидела в кружевном пеньюаре на софе.

— Прости меня, — сказала она, — но я не могла спать, у меня в голове происходит что-то удивительное. Сядь ко мне и давай поговорим.

— Ты нервничаешь, дитя мое, — сказал Альберт и взял ее руку. — Тебе надо выпить вина.

Он пошел в столовую, принес оттуда небольшой графин с вином и два стакана.

— За твое здоровье, Елена, — сказал он.

Елена выпила, и на ее щеках выступила краска.

— Ну, что с тобой? — спросил он и положил руку ей на плечо. — Тебе нездоровится?

— Нет; я несчастна.

Ее слова звучали сухо и принужденно, но он не сомневался в том, что в ней проснулась страсть.

— Знаешь, почему ты несчастна? — спросил он.

— Нет, я сама себя не понимаю. Но одно я теперь знаю: я тебя люблю.

Альберт обнял ее, прижал к себе и поцеловал.

— Жена ли ты мне или нет? — прошептал он.

— Да, я твоя жена, — тихо произнесла Елена, тело которой склонилось к нему, будто лишенное мускулов.

— Совсем? — спросил он опять, почти душа ее своими поцелуями.

— Совсем, — ответила она тихо. Тело ее содрогалось; она была как во сне и словно искала убежища от грозящей опасности.

* * *

Проснувшись на другое утро, Альберт почувствовал себя свежим, хорошо выспавшимся, в ясном, светлом настроении. Его мысли были энергичны и определенны, как после хорошего долгого сна.

Пережитое за вчерашний вечер ясно стояло у него в сознании. Настоящее положение вещей выступило пред ним во всем своем хладнокровии и определенности.

Она себя продала.

В три часа утра он ей обещал — опьяненный, бледный, сумасшедший, каким он был, — что он проведет ее доклад в риксдаге. За вознаграждение! Спокойная, холодная, неподвижная — отдалась она ему.

Какова была первая женщина, которая открыла, что можно продавать свою благосклонность? Кто пришел к тому, что мужчина должен это покупать? Это были основатели брака и проституции. И все-таки утверждают, что Бог благословляет брак.

Он видел так ясно свое и ее унижение. Она хотела иметь триумф перед своими приятельницами, быть первой, принявшей участие в законодательстве, и для этого она продала себя. Но он хотел сорвать с нее маску. Он хотел показать ей, кто она. Он хотел ей показать, что проституция никогда не прекратит своего существования, если женщина будет иметь охоту себя продавать.

С этим намерением он оделся. Идя в столовую, он должен был остановиться и дать себе время набраться мужества для предполагаемого разговора.

Она пришла! Спокойная, улыбающаяся, торжествующая и прекраснее, чем когда-либо.

Темный огонь горел в ее глазах, и он, ожидавший ее с уничтожающими взглядами, покраснел, как новобрачный, и почувствовал себя уничтоженным. Это она была победившим обольстителем, а он был несчастным обольщенным.

Ни одного слова из придуманного им не сорвалось с его губ. Побежденный, встал он ей навстречу и поцеловал ее руку.

Она разговаривала с ним как обыкновенно, не давая почувствовать, что в их жизни настал новый момент.

Отправляясь в риксдаг с ее рукописью в руках, он внутренне возмущался собой, но мысль о будущем блаженстве его успокоила.

Вечером, когда он постучался в дверь Елены, та оказалась заперта, на другой день тоже, и так продолжалось три недели. Как собака, был он ей покорен, слушался каждого кивка головы, делал все, что она хотела, и все напрасно! Наконец им овладел гнев, и он ей все высказал. Она отвечала ему резкими словами, но, увидев, что зашла слишком далеко, так как он грозил разорвать соединяющие их узы, сдалась!

И он влачил свою цепь, он рвался из нее, но она держала его крепко.

Она быстро усвоила себе, как надо натягивать эту цепь, и, как только он угрожал разрывом, она отпускала ее.

У него не было большего желания, как видеть ее матерью, это, может быть, сделало бы ее женщиною, думал он, это пробудило бы в ней здоровую природу. Но она не делалась матерью.

Была ли это гордость или самолюбие, которое уничтожило в ней источник жизни?