Только один год - Светлана Аллилуева

В СССР во всех войнах и революциях погибло столько мужчин, что женщины составляют большинство населения. Поэтому они в большинстве в таких профессиях, как врачи, учителя, продавцы. Женщины выполняют там любую самую трудную мужскую работу. Но разве они выглядят так, как эти? И несчастная «шоферша» московского такси, работающая в таксомоторном парке потому, что вернулась шофером из армии и ей негде больше работать, клянет свой адский труд, потому что он лишит ее последнего здоровья. А кроме нескольких известных киноактрис ни одна женщина не имеет собственного автомобиля.

Мы подъехали к белому с черными ставнями деревянному двухэтажному дому, и на крыльце нас встречает румяный, голубоглазый мистер Джонсон, конечно, – с широкой улыбкой. На вид ему около 60-ти лет. На самом деле 74. Придется еще долго привыкать к тому, как несоответственно молодо выглядят американцы. Это тоже здоровье.

Идем на второй этаж дома, который удивляет меня своей старомодностью. Оказывается, американцы любят все, что кажется им «антик». В СССР привыкли думать, что в США все дома из бетона и стекла, небоскребы или плоские, одноэтажные «ранчо». Когда же я увидела пестренькие обои на стенах, белые накрахмаленные занавески с рюшами на небольших окнах, салфеточки «ришелье» на комоде и пестрые фарфоровые статуэтки, то мне вдруг показалось, что я вижу пьесу Островского на сцене Малого театра в Москве… Ну что ж, значит я недостаточно «изучала» Америку в университете, и просто мало знаю. Но весь этот день, уже улегшись в скрипучую деревянную кровать и закрывая глаза, я не в силах была отделаться от удивления: «викторианский» интерьер был последним, что я ожидала встретить в США.

Я провела в этом доме первые полтора месяца, и, в конце концов, привыкла к его старомодному уюту и привязалась к его добродушному хозяину. Библиотека с камином, где мистер Джонсон пил неизменный вечерний мартини, где на полках Чехов, Толстой и Достоевский на английском, а маленькие шаткие столики были сплошь заполнены фотографиями покойной хозяйки дома, была моим приютом. Возле камина было уютно; мистер Джонсон рассказывал что-то из времен первой мировой войны и с гордостью показывал коллекцию книг и рисунков Уинстона Черчилля. В столовой обедали всегда со свечами – чудесная американская привычка. Вышивки под стеклом на стенах и накрахмаленные салфетки с торчавшими во все стороны рюшами уже больше не смущали меня. Дом хранил порядки, заведенные хозяйкой, умершей совсем недавно, за соблюдением которых строго следила экономка Мария, чистенькая немка. Эти обеды с неизменными цветами на столе и свечами исполнялись, как ритуал, и в этом была своя успокоительная прелесть, так как происходившее вокруг обрушивало на меня каждый день новые сюрпризы.

Первой трудностью, ожидавшей меня через несколько дней, была пресс-конференция в Отель Плаза в Нью Йорке. Впрочем, я настолько не представляла себе, что это такое, что отнеслась к ней легкомысленно. Совершенно забыв о телевизионных камерах, находившихся где-то далеко, я только старалась возможно скорее подыскивать английские слова для ответов. Возможно, поэтому все обошлось удачно, и судя по откликам я «очень хорошо владела собой». А на самом деле я просто не отдавала себе в то время отчета, что телевизоры смотрели даже в Европе. Чувство нереальности происходившего усиливалось от смены во времени, по сравнению с европейским, и оттого, что в Америке беспощадно жгут электричество днем: от этого совсем теряешь представление о дне и ночи.

Мне было все так же легко и хорошо на душе, как в первый день приезда сюда, – хотелось беспрерывно улыбаться и ни о чем не думать. Все поздравляли с успехом; вечером того же дня я с удивлением смотрела сама на себя в телевизионных новостях и мой собственный голос был как чужой.

Фоторепортеры, наконец, отпустили нас, после того как мы застряли в том самом лифте Отеля Плаза, где точно так же застрял Хрущев во время своего приезда. Вечерний Нью Йорк под дождем, залитый огнями, напоминал вечернюю Москву: все большие города ночью похожи.

Первое тяжкое испытание – о котором предупреждал Кеннан – позади. Как жаль, что Кеннаны уехали в Африку, потом в Европу, теперь мы не увидимся до августа.

Перед отъездом Джордж и Аннелиза Кеннан приехали в Локуст Вэлли. Был теплый весенний день, мы гуляли по запущенному, красивому парку и не хотелось говорить о делах. Все шло странно и неправдоподобно успешно – для начала. Кеннан опять предостерегал о возможных будущих трудностях; он боялся, что вдруг наступит неожиданное разочарование. Он говорил о своей стране с огромной любовью и с болью. Он хотел, чтобы я поняла:

…«Невозможно судить о нашем обществе в целом. Необходимо разделять и различать. На самом деле – это не единое общество, а огромное поле битвы, на котором сталкиваются проблемы, важные для всего человечества. Внешняя сторона этого часто будет отталкивать Вас – она выглядит отталкивающе и для нас. Но не забывайте, что многие из нас борются, как только могут, против всех уродств и ошибок. В каком-то смысле мы Ваши братья и сестры, и Вы должны симпатизировать нам в наших трудностях…»[7]

Аннелиза была спокойна. Она так напоминала мне мою московскую Марину, – маленькая женщина, крепкая, собранная. Аннелиза норвежка, у нее строгое лицо северянки, синие глаза. В желтом весеннем костюме на стройной фигуре, с большим перстнем, она держалась просто и с достоинством, не расточая улыбок. Около нее спокойно: я вижу без слов, что она все поймет и даст хороший совет. Она не университетский профессор, не писатель, не историк, а просто умная женщина. Это лучше всего.

Мне было повторено приглашение провести лето на их ферме в Пенсильвании. Предстояло познакомиться еще с одним членом этой семьи – с дочерью Джоан, которая живет с мужем и двумя сыновьями в Принстоне.

Но пока я еще остаюсь на Лонг Айленде, в семье Джонсонов. Надо начать работу над переводом «20 писем» и посмотреть, как он пойдет. Все казалось просто, и я не совсем понимала, отчего так беспокоится Кеннан. Однако, следующие дни и недели показали, что все его предостережения были не напрасны. Он слишком хорошо понимал Советский Союз и его возможные реакции. Он прекрасно знал свою страну. И еще – он понимал человеческую натуру и боялся, что после опьянения счастьем первых дней наступит горькое похмелье.

Смятение

На следущий день после пресс-конференции в Плаза я чувствовала себя усталой и разбитой: день накануне оказался слишком напряженным. Я сидела в гостиной м-ра Джонсона, с удивлением глядя, как через каждые полчаса несут почту, корзины цветов, опять письма, опять корзины. Сначала я читала письма, потом просматривала некоторые, потом уже не было сил.