Время ненавидеть - Измайлов Андрей

А Гребнев был уверен, что кофе у него всегда получается отменный! Все познается в сравнении. Ни в какое сравнение кофе Долганова не шел. И крепко, и вкусно, и запашисто, и ведь почти из одного жмыха.

– Торт как раз… – попытался внести посильный вклад в общий стол Гребнев.

Они оба посмотрели на торт, переглянулись.

– Или его в морозилку положить?

– Его надо положить в бак для пищевых отходов, – наставительно произнес Долганов. – Если позволите… – Он одним плавным пассом прочертил дугу, подсунул под коробку ладонь, поднял над головой и торжественно вышел: – Я сейчас.

Дунуло по ногам. Вернее, по ноге. Гипс непродуваем для сквозняка. Долганов вышел на лестницу. У Гребнева юркнуло ощущение, он не успел его ухватить – потерялось. Долганов вернулся все с тем же тортом:

– У вас там переполнено. Ничего! Буду уходить, напомните. А пока пусть… украшает, – вернул коробку на место.

– Да не стоит, что вы, Святослав Борисович!

– Стоит! – назидательно показал палец Долганов. – Кондитерским изделиям срок хранения – двадцать четыре часа. А он у вас, судя по всему, уже такой долгожитель! Или вы его собираетесь хранить вечно?

– В памяти. Исключительно в памяти! – глубокомысленно сделал попытку пошутить Гребнев. И чтобы уже закрыть тему: – Хранить вечно, да!

– Не много есть того, что стоило бы хранить вечно. В памяти, – столь же глубокомысленно и неудачно пошутил Долганов. – Испорченный желудок гарантирую.

Да, тема себя исчерпала. Пришел спад. Молча пили кофе. Звякнула ложечка. Проявился ранее неслышный гуд – монотонный и непонятно откуда.

– Я все хочу спросить, Павел Михайлович. У вас магнитофон как обогреватель работает?

– Ах ты ж!.. – Гребнев заерзал, силясь встать. Так вот что за гул! «Паузу» нажал, а из сети не выключил!

– Я сделаю, сделаю! – опередил его Долганов, Встал, обогнул столик, щелкнул клавишей. – Работали?

Светский вопрос. Нет, обогревался!

– Вот давайте и вернемся к работе, – Долганов снова обнажился в улыбке – искренней и чуть смущенной. – Я вам не буду рассказывать о всех своих сложностях в связи с предстоящим строительством, реконструкцией, «косметикой». Вы сами работали на монтаже и можете себе представить, каково все это – охватить общим взором…

Странное дело, Долганов выкладывал практически те же аргументы, что и сам Гребнев ночь назад, когда в собственной накрутке черпал веселую злость: «Говорите, слияние турбазы и санаторного комплекса?! Говорите, все для блага отдыхающих?! Говорите, «де дуню не побеспокоим»?! Говорите, если что, то лучшие санаторные палаты к его услугам?!».

Долганов так и говорил. А странное дело потому, что Гребнев чувствовал, как переубеждается, переоценивает ценности. Очень неуютно себя чувствовал.

Хотя в самом деле – какие контраргументы? Эмоции? Ладно, не будем отбрасывать эмоции.

Санаторий – не просто для отдыха, но и для лечения. Сотни отдыхающих (не персон, не зарубежников) автоматически лишаются возможности… Дети! С предрасположенностью к сердечным, туберкулезным и так далее. Вывозить ежегодно на юг? Юг не безразмерный. Как, впрочем, и кошелек у родителей. А из-за капризов одного старика сотни тех же детей будут томиться в прожаренных городах, пыль глотать. Каникулы, называется! Вцепился в свою игрушку и не подпускает. Ему же объясняют: это не игрушка, она для дела нужна, для настоящего дела! А для старика – только забава. Наверное, единственная забава, которая у него есть. Но ведь забава! На старости лет. В самом деле, не относиться же всерьез к мельнице как к единственному и незаменимому производителю муки на район! В каждый населенный пункт хлеб фургонами привозят. На один такой фургон мельнице неделю молоть не перемолоть. Кто спорит – преотличная забава! Но такой забаве можно найти более рациональное применение, чем утешение в старости. Нет! Вцепился! А в качестве самого веского довода – первобытное «Зашибу!» Кстати, мельник не единственный, кто вцепился в мельницу. Долганов не будет посвящать Гребнева во все перепитии, но скажет: когда он докладывал в области о планах и перспективах, то кое-кому (без фамилий!) идея настолько понравилась, что появилось мнение (Гребнев знает, что такое: «Есть мнение»?) о создании этакого персонального уголка отдыха – для очень узкого круга на очень высоком уровне. Долганов чудеса изворотливости проявил, пока убеждал: для массового отдыха место идеальное, а вот для избранного круга – не вполне. И убедил! Хотя проще было согласиться, а уж дивидендов собрать с этого согласия и того проще. Не так ли? Вот такие эмоции…

Гребнев «валился». Долганов был точен и логически, и эмоционально. Гребнев согласно кивал. Все становилось с ног на голову. А в голове слабо пульсировало: «получается, что мельника я предаю».

Почему «предаю»? И что значит – «предаю»! Вроде Гребнев ему на верность не присягал. Друг мой единственный! Преданный! То есть в смысле верный – преданный мне, а не в смысле – преданный мной.

Мельник Гребневу «пришелся», а Парина Гребнев на дух не выносит. И если Парин поливает мельника сомнительными слухами, то Гребнев вдвойне – за мельника. Но Долганов тоже на дух не выносит Парина. И оперирует Долганов не сомнительными слухами, а вескими доводами и не менее вескими эмоциями – в свою пользу, в пользу дела. Дела!

Вот тебе и здрасьте. Выслушал одного – ты прав! Выслушал другого – и ты прав. Как так? А и я прав! Чувство, однако, противное. Противненькое.

Гребнев соглашался. Долганов его убедил.

– Я вас убедил?

– Нет! – шумно и неестественно обрадовался Гребнев, как давеча Долганов. Тоже щелкнул пальцами и попытался обезоруживающе захохотать. Вышло нарочито. Потому что не «нет», а «да». Хохот таким и вышел, когда его изображают: с хорошей дикцией, раздельно, по слогам: «Ха. Ха. Ха».

Ну, не пускало его сказать «да!». Специфика, опять же, газетной работы. Переворачивание с ног на голову всегда эффектно, этим можно любоваться, цокая языком. Но работа у Гребнева такая, что не раз, не два встречаешься именно с таким перевертышем, и не до любования.

Да тот же гребневский печальной памяти «Филипповый отчет»! Не то что один раз голову с ногами местами поменял, а колесом прошелся. И до сих пор, как бы его Парин ни поминал, Гребнев упирался: «Я прав! Или… нет».

Долганов молчал. Гребнев глядел виновато, но упрямо. Не могу и все тут! Не мо-гу!

Тут заорал телефон. Гребнев опять сильно вздрогнул. Заторопился с костылями, не удержал – один из них брякнулся, разбомбив чашку на столике, опрокинув джезву, выползла густая лужица. А костыль «прошелся колесом» и улегся вообще в самом дальнем углу. Гребнев упал обратно. Телефон орал.

– Я подниму! – сказал Долганов. Но не о костыле. Взял трубку, прижал к уху. Сосредоточенно сдвинул брови. Что-то выслушал. Ответил:

– Преотлично!

Еще подержал трубку, не дождался, опустил на рычаг.

– Это мне… – холодно объяснил Гребневу. – Скорее всего.

…– Вот, к примеру, колбаса! – сказал Долганов, сняв двумя пальцами с тарелки кружок депутатской «майкопской» и предлагая его вниманию Гребнева.

Гребнев был весь внимание.

Они оба стали весьма внимательны друг к другу, беседу вели аккуратно и предупредительно. Ни о чем. Taк могло бы показаться…

После «нет» Гребнева и нежданного звонка ничего не изменилось и изменилось все. Они говорили словами, но те не имели особого значения. Они сохранили дружелюбную интонацию, но интонация не имела особого значения. Никакой демонстрации. Аккуратно и предупредительно. Беседа. Но в этой беседе и Гребнев и Долганов, помимо произнесенных слов, «говорили в сторону». Частая ремарка в текстах пьес: «в сторону». «О, как я счастлив вас видеть! (В сторону): Чтоб ты провалился, мерзавец!».

Первым говорить в сторону стал Долганов. Гребнев полагал, что теперь гость уйдет. Во-первых, Гребнев ему отказал. Во-вторых, Гребнев его обидел, отказав. В-третьих, звонок. Долганов деловой человек: «Если что срочно, то найдете меня по этому телефону». У него дела и в воскресенье. А может, в связи с выборами – все-таки кандидат. Все-таки его избирают. Сомнений-то нет, что изберут, – все 99,97 процентов избирателей с чувством глубокого удовлетворения единодушно отдали свои голоса… и так далее. Но мало ли какие вопросы возникнут! Потому: найдете меня по этому телефону. Нашли.

Пора!

Но Долганов не ушел. Он, положив трубку, вернулся к столику, критически оглядел разгром, учиненный костылем. И Гребнев уже был готов упредить его бессмысленной, из одной только неловкости, репликой: «Да не убирайте вы сейчас. Я сам. Потом!». Но, оглядев разгром, Долганов остался к нему равнодушен, мягко присел обратно на тахту и поднял глаза на Гребнева – безмятежные-безмятежные.

– У кого в пятнадцать лет Друга истинного нет,