Призраки Черного леса - Евгений Васильевич Шалашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А уголек-то зачем? — удивился я.
— Хворост сырой, а был бы в очаге уголек, я бы его разжег.
Не знаю, как Зарко собирался разжечь сырой хворост с помощью уголька, но мастеру в таких делах виднее. Но уголька нет, бежать наружу при такой непогоде, чтобы собрать сырой хворост, я бы не стал. Огня нет, варить не на чем, да и припасы уже подошли к концу — сколько можно растягивать провизию, предназначавшуюся для двоих? Сухари вымокли, а горсть оставшегося пшена лучше оставить на завтрак. Оставшийся овес лучше скормить лошадям, иначе сами съедим.
— Давайте спать, — предложил я.
Мы скинули плащи, соорудили постель и уложили в середину Папушу. Зарко пытался подложить мое седло под голову, но был пристыжен, и подушка досталась внучке.
Я проснулся от храпа. Рулады, что издавали дед на пару с внучкой, в лесу еще были терпимы, но внутри дома их храп стал невыносим. Старый цыган выводил носом такие трели, что содрогались стены, Папуша если и отставала от деда, то не намного. Осторожно, чтобы не разбудить девушку, повернул ее со спины на бок, а потом, уже не церемонясь, пихнул старого цыгана в плечо, задавая ускорение.
Зарко ругнулся во сне, Папуша вздрогнула, и на какое-то время настала долгожданная тишина, прерываемая лишь хрустом овса, легким постукиванием копыт да легким стуком дождя за стеной. Но эти звуки, после цыганского храпа, шумом назвать нельзя.
Дождь еще шел, и за стенами шумел ветер, но рева и гула уже не было слышно, и, стало быть, ураган прошел. Надо надеяться, что завтра — нет, уже сегодня, будет хорошая погода. Я решил, что не стоит ехать по мокрому лесу, лучше подождать до полудня — ветер сдует влагу с деревьев, солнце пригреет.
Положил голову, смежил веки и, уже в полудреме, услышал детский плач. Подумав, что Папуша плачет во сне — может, плохой сон видит? — хотел ее разбудить, повернулся к девушке, но цыганка спала. Решил, что мне показалось и я принимаю за плач лай какого-нибудь зверя или крик птицы. Говорят, что лисы умеют лаять. Есть еще птица выпь. А может, это не выпь, а другая птица? Кто в лесу водится и какие звуки издает — откуда я знаю? Орут звери и птицы — пускай орут!
Но как только стал засыпать, плач повторился. И это был именно плач, а не лай лисицы, не крик выпи — совсем рядом плакала маленькая девочка.
Было темно, и только легкий отблеск луны проходил в дымоход над дверью, едва освещая дом. От того, что я увидел, мне самому мгновенно сделалось холодно — рядом стояла девчушка лет шести, в белой рубахе до пят.
Она тянулась ко мне, о чем-то просила, но я не понимал, хотя казалось, что отдельные слова где-то слышал. Но они звучали совсем по-другому. Но зачем понимать, если и все ясно без слов? Ребенок замерз и теперь доверчиво протягивал руки к взрослому дядьке, умоляя его помочь и согреть.
«Никакой девочки здесь нет!» — говорил мне разум, но сердце сжималось от жалости к ребенку, забытому в Черном лесу. Она так замерзла, что от нее от самой исходил холод, словно от льдинки! И я потянулся к девчушке, готовый укрыть ее и сберечь.
Я не знаю, что бы случилось потом, но на мои руки, протянутые к ребенку, забрался кот. Ткнул меня мокрым носом и запел кошачью песню.
Шоршик отогревал меня своим тельцем, а я, поглаживая его бархатистую шерстку, смотрел на девочку, разглядев-таки, что у нее совершенно белое лицо и такие же белые — без зрачка — глаза. Мне стало страшновато.
Как это бывает с кошками — если им надоело сидеть, они спрыгивают и уходят, одаривая лаской кого-то другого, — людей много, а кошек мало, и им надо успеть осчастливить всех. Так и Шоршик, спрыгнув с моих рук, подбежал к девчушке и принялся тереться о ее ноги. Ему было все равно, какие у нее зрачки и лицо.
Мертвая девочка опустилась на колени, начала поглаживать Шоршика, теребить ушки, хватать за лапы. А потом я услышал негромкий смех, словно бы вдалеке прозвенел колокольчик, и… оба пропали — и девочка, и кот…
Я проснулся оттого, что в лицо било солнце. Дверь в дом была открыта, на пороге стоял Зарко и широко зевал.
Утром все ночные страхи уходят, и старый дом, проросший желтым лишайником, уже не казался таким жутким, как вчера.
— День сегодня хороший будет, — сказал цыган, увидев, что я проснулся. Отвечая на мой невысказанный вопрос, сообщил: — Я лошадей пастись отпустил.
— Правильно сделал, — вяло кивнул я, подтаскивая себе под голову стремя.
— Ты чего квелый? — спросил цыган. — Снилось чего? — Не дожидаясь ответа, крикнул: — Папуша, дочка, вставай да жрать давай!
Цыганка приподняла всклокоченную со сна голову и что-то буркнула.
— Давай еще поспим, — предложил я. — Лес сырой, куда спешить?
— Так пока костер, то да се, он и просохнет. А если спать до обеда, опоздать можно. Мы же сегодня вернуться хотели. Папуша, будешь вставать?!
— Встаю, — покорно пробормотала любящая внучка. Привстав на локте, Папуша вдруг хохотнула: — Артакс, а у тебя ежик седой!
— Да? — равнодушно отозвался я, погладив голову, проросшую жесткими короткими волосами. Я уже и не помню, какие у меня волосы были. — Побриться бы надо.
— А зачем? — удивилась Папуша. — Я поначалу думала, что ты лысый, а ты, оказывается, бритый. Зачем ты голову бреешь?
— Чтобы волосы не расчесывать, — отшутился я. — Встал поутру, на ладонь поплевал — и готово.
— Нет, Артакс, — критически осмотрела мою голову девушка и даже провела по ней ладонью. — Вчера у тебя ежик другой был — русый, а нынче седой.
— Поседеешь тут, — вздохнул я.
— Сон плохой снился? — понимающе спросила цыганка. — Я же говорю — худой это дом.
— Дом не худой, — отозвался Зарко. Похлопал рукой по стене, обвел взглядом скудное убранство. — Старый дом, очень старый… Но крепкий.
— Крепкий… — фыркнула Папуша. — Я вчера думала — что-то не так. Сейчас поняла, почему дом худой — на чьих-то костях стоит. Если дом на костях — он не развалится.