Хризантема - Джоан Барк

— Стойте! — завопила она. — Не надо!

Зачем? У нее уже есть мальчик! Зачем еще боль? Зачем это все? Неужели…

— А вот еще и маленькая девочка! — удовлетворенно произнес доктор. — Ну что ж, вам грех жаловаться, мальчика вы получили.

Фумико потрясенно молчала, и никто не произнес радостного «йокатта».

Ее отвезли на каталке в палату и уложили на койку в состоянии крайнего истощения. Через несколько мгновений она уже спала.

— Ей нужен покой и хороший уход, — сказал доктор матери. — Второй младенец выходил очень тяжело. Упрямая девица, нечего сказать, — усмехнулся он. — Ха! Год такой, что поделаешь…

Оба младенца оказались вполне здоровые, хоть и маленькие. Девочка весила всего два килограмма, мальчик — два с половиной. Матушка Имаи, появившись в больнице вскоре после родов, разразилась рыданиями. Такие волнения были не для ее хрупких нервов, потому Хидео и не позволил ей приехать раньше. Она засыпала вопросами каждую медсестру, которая проходила мимо, и все время хотела увидеть Фумико и младенцев, но молодая мать спала, а к новорожденным пока никого не допускали.

— А вы уже сообщили отцу? — спросила одна из медсестер.

Матушка Имаи так переволновалась, что и не вспомнила о Хидео. В вестибюле имелся телефон-автомат, и она уже достала из сумочки десятииеновую монету, однако, посмотрев на людей вокруг, передумала. Зачем им слышать о близнецах, о девочке… Раз никого увидеть нельзя, лучше позвонить из дома.

Пятнадцать минут на такси казались вечностью. Матушке Имаи так хотелось хоть с кем-нибудь поделиться, что она рассказала водителю, умолчав, правда, о девочке.

— А соо! — улыбнулся он. — Отоконоко де йокатта! Как себя чувствует молодая мать?

— Спасибо, хорошо, — ответила с улыбкой новоиспеченная бабушка и задумалась.

И все-таки близнецы… Сэнсэй была права. Надо ей тоже позвонить! Пожалуй, и сестре… Матушка Имаи поморщилась. Можно легко угадать, что скажет сестра: вспомнит старое поверье, что близнецы разного пола — дурной знак. Некоторые считают, что в них вселяются души несчастных любовников, совершивших двойное самоубийство. Глупые бабьи сплетни! Что за чушь! Нет, сестре ничего не надо говорить. Если она еще узнает, что девочка рождалась тяжело, сразу вспомнит про несчастливый год.

Нет, только не сестре! Прежде всего, конечно же, позвонить сыну…

Повесив трубку, Хидео сказал сотрудникам, что должен немедленно ехать в родильный дом. «Отоконоко де йокатта!» — объявил он, уже выскакивая в дверь с портфелем, даже не упомянув о новорожденной дочери.

На следующий день Фумико уже чувствовала себя лучше. Она сидела в постели, перевязав роскошные волосы лентой, и нянчила новорожденного сына. Мальчик сосал охотно и жадно, и Фумико испытывала невероятное наслаждение. Она была рождена для материнства!

С девочкой все оказалось иначе. Фумико не могла не помнить, сколько боли ей доставило это крошечное существо. Кроме того, щипцы оставили ужасные некрасивые следы на головке новорожденной. Почему она все время кричит и сжимает кулачки, будто злится на всех окружающих? Когда девочку впервые дали матери в руки, Фумико невольно испытала отвращение. Как может такое уродливое существо быть ее дочерью?

«Утки в китайских мясных лавках и то больше, чем она!» — заявила Фумико потрясенной медсестре.

Тем не менее это тоже был ее ребенок, и его надо было кормить. Однако девочка, по-видимому, испытывала к матери не больше любви, чем та к ней. Или она инстинктивно чувствовала, что ее не любят, и пыталась защищаться? Как бы то ни было, дочь Фумико наотрез отказывалась брать сосок. Она отворачивалась, отталкивала грудь и вопила как резаная. Сколько мать ни пыталась, девочка так ни разу и не попробовала материнского молока. Сестры совсем выбились из сил и наконец попробовали дать ей бутылочку, но без всякого успеха. Ребенок просто не хотел сосать.

Матушка Имаи наблюдала эту печальную картину, и сердце ее сжималось от боли. Младенец чем-то напоминал ей собственную недоношенную девочку, которой довелось жить всего несколько часов. А теперь то же самое грозило и внучке…

— Дай, я попробую! — решительно сказала она.

Фумико охотно передала свекрови бутылочку и ребенка. Матушка Имаи бережно взяла в руки крохотный орущий сверток и села с ним в кресло у окна, где принялась нежно укачивать девочку, напевая колыбельную. Через некоторое время она, не переставая напевать, осторожно провела резиновой соской по губам девочки. Так продолжалось несколько минут, а потом — о чудо! — малышка взяла соску и стала увлеченно причмокивать.

— Похоже, — усмехнулась медсестра, — она любит вас больше, чем родную мать… Теперь все пойдет легче, — добавила она, повернувшись к Фумико, — главное, начало положено.

Однако следующий раз оказался нисколько не легче. Девочка сосала всего несколько секунд, потом выплюнула сосок и зашлась в крике.

— Да что с ней такое? — в гневе воскликнула Фумико.

Ребенок заплакал еще сильнее. Новые попытки ни к чему не привели.

— Продолжайте стараться, — сказала медсестра. — У вас много молока, девочка должна приучиться сосать.

Когда молодая мать и близнецы прибыли домой из больницы, ничего не изменилось. Мальчик хорошо кушал и крепко спал. Девочка редко оставалась спокойной и решительно отвергала материнскую грудь. Однажды матушка Имаи, не выдержав, поднялась по лестнице в спальню и забрала ребенка к себе в постель. С тех пор так и повелось. Бабушка всегда была рядом с несчастной малышкой, утешала ее, баюкала, давала бутылочку. Однажды девочка во время очередной попытки ее накормить случайно нашла грудь бабушки и попыталась сосать прямо через тонкую ткань кимоно.

Матушка Имаи горько расплакалась.

— Бедная ты моя, бедная! У меня же нет молока. Твоя бабушка тебя очень любит, но никогда не сможет дать того, что тебе больше всего нужно!

34

В июле Токио превратился в гигантскую сауну. Красотки из офисов щеголяли в открытых платьицах из хлопка и носили в сумочках изящные веера. Мужчины, перекинув пиджак через плечо и ослабив узел галстука, то и дело утирали лоб белоснежными носовыми платками. Крыши отелей, украшенные цветными фонариками, превратились в открытые рестораны, где из динамиков лилась гавайская музыка, а измученные горожане могли выпить холодного пива, закусить и вдохнуть глоток-другой свежего воздуха. Повсюду, куда ни глянь, крутились вентиляторы всех форм и размеров, а люди вместо «Здравствуйте!» восклицали: «Ну и жара!»

Прогретая солнцем земля Ниигаты щедро отвечала на заботливый уход. Птицы суетились, ухаживая за потомством, за исключением кукушек, которые уже осуществили свои коварные планы и теперь беззаботно порхали над верхушками сосен, оглашая окрестности легкомысленными криками. В жаркий полдень крестьянин в поле разгибал спину, прислушиваясь к сладким напевам японского дрозда. По ночам люди сидели у открытых окон, обмахиваясь веерами, а потом засыпали под разрозненный хор лягушек, доносившийся с залитых водой рисовых полей.

В девять вечера монах Тэйсин ударил в храмовый колокол. Протяжные одинокие звуки далеко разносились в теплом ночном воздухе. Проникая через окно в гостиную, они смешивались с ароматом белых лилий, которые Кэйко несколько лет назад нашла в горах и пересадила к себе на клумбу. Супруги Итимура недавно приняли ванну и теперь, надев легкие хлопчатобумажные кимоно, отдыхали, попивая холодный ячменный чай мугитя. Среди лета в каждом холодильнике в Японии стояла бутылка из-под виски, наполненная этим полезным напитком.

— Хочу тебе что-то показать. — Кэйко протянула мужу фотографию и два листа бумаги с текстом.

Доктор Итимура надел очки и придвинулся поближе к горящей лампе. С фотографии смотрело приятное лицо молодой женщины.

— Кто это? — Он озадаченно наморщил лоб. — Знакомая?

— Нет, просто хочу узнать твое мнение. Почитай, вот тут про нее написано. Тридцать пять лет, здоровая, замужем не была. Отец крестьянин, недавно умер. Говорят, и характер добрый. Мне кажется, Тэйсин-сан был бы счастлив с такой женой.

Доктор пробежал глазами листки, снова взглянул на портрет и неопределенно хмыкнул.

— Ну, как? — спросила Кэйко. — Что ты думаешь?

Муж бросил бумагу на стол и устало зевнул.

— Какая разница, что я думаю… А что думает Тэйсин-сан?

— Я ему еще не показывала, завтра собираюсь.

— А соо! — Доктор снова повернулся к окну.

— Аната… — в ласковом обращении жены прозвучала нотка досады, — ты хоть скажи что-нибудь.

— Какой смысл, Кэйко? Что бы я ни сказал, ты же в любом случае понесешь фотографию в храм.

— Может быть, но мне все равно нужно знать, что ты думаешь.

— Я думаю, что Тэйсин-сан получит от всего этого массу беспокойства. Думаю, что он сам лучше нас разберется со своей личной жизнью, а еще думаю, что хочу спать. — Доктор Итимура встал и вышел из комнаты.