Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Да помогут вам Неведомые Боги!

Гостиница погружается в ночь, как ковчег в воду. Каждой твари по паре, неудачники и пораженцы, беженцы, изгнанники, эмигранты, перемещенные лица. Бездомные, безропотные, отчаявшиеся. В узких гостиничных кроватях, как в корабельных койках. Звездный клин между верхушек сосен, холодный океан набегает на грязный песок, багровый глаз маяка пронзает ночь, тревожную, словно сон атеиста.

Спят, как дети в ожидании праздника, как дети, приманенные крысоловом, как крысы, внимающие волшебной свирели, ждущие отплытия лодки.

Им обещали надежду – широко распахнутые двери в неведомое. Преображение, превращение.

Случайные жизни, одинокие, бесприютные.

Неудачники, пережившие великую войну.

Счастливцы, спасшиеся от смерти.

Победители.

Ворочается в своей кровати Уильям Смит, бывший чернорубашечник, член Британского союза фашистов. Он думает: как же так получилось, что я не могу радоваться победе собственной страны? Я – настоящий патриот Великой Британии, враг либералов, всю жизнь защищавший от них Британскую империю, – в час триумфа моей страны в растерянности сижу на краю света, слушая ровный шум прибоя, глядя, как алый луч маяка пронзает серую ночную мглу.

А ведь мы радовались двенадцать лет назад, радовались за Германию! Мы надеялись на ее героический пример, верили, что фюрер и дуче, словно два светоча, укажут путь заблудшим!

Кто мог подумать, что все кончится такой войной и такой победой?

Историю пишут победители. И теперь фашизм навсегда будет означать голод, смерть, кровь и лагеря. А ведь фашизм – это свобода! Настоящая демократическая свобода, без диктата банков, без безработицы, без ежедневной лжи в газетах.

В 1933 году умерла мама – не на что было даже похоронить. И я, и брат – оба без работы, как три миллиона других англичан. Зато банкиры жировали на Бонд-стрит, британские евреи выдавали займы французским, чтобы те заполонили Англию дешевыми товарами, чтобы еще больше заводов закрылось, еще больше рабочих оказалось на улице без гроша за душой.

Да, я надел черную рубашку! Я называл себя фашистом и вскидывал руку в приветственном салюте! Я слушал сэра Освальда Мосли, я верил ему, и мне нечего стыдиться. Я не бомбил Польшу и не топил британские корабли в Ла-Манше. А ракеты немецкого блица все равно падали на головы английских рабочих куда чаще, чем на особняки Блумсбери.

Если бы мы победили в тридцатых – войны бы не было. Гитлер всегда уважал Британскую империю. Даже во время войны он все время предлагал нам мир. Если бы не этот Черчилль, с потрохами купленный Ротшильдами и Оппенгеймами! В союзе с Гитлером мы бы раздавили большевиков, прижали к ногтю американскую жидовню… Не было бы ни бомбежек, ни карточек, ни голода. У нас был шанс, шанс на счастливую жизнь, на Британскую империю, где народ был бы по-настоящему един, где сила государства питала бы живую жизнь простых людей, где могущество нашей армии заставило бы весь мир склониться перед нами.

А теперь мы разгромлены. Так называемая победа – наше поражение. Империя обескровлена, и стервятники вот-вот слетятся. Те, кто ликует сегодня, не знают, что наша Родина движется к пропасти – и ничто уже не может ее спасти. Это только вопрос времени. Возможно, мне повезет умереть и не увидеть гибель моей страны, но все равно страшно подумать, что выпадет на долю моей трехлетней дочурки.

Эх, если бы мы победили десять лет назад! Но мы не смогли победить – и теперь мы, британские фашисты, единственные настоящие патриоты на всю эту сраную страну, оказались врагами Англии. Врагами собственной нации, собственного народа. Как сказал бы фюрер – национал-предателями.

Солнце не восходит. Только тусклый свет. Только мелкий дождь. Так будет после смерти. На пересыльной станции, на пересадке. Сидеть и ждать. Всю вечность.

Чужие слова – как шелест дождя. Как зовут этих мужчин?

Уильям и Клаус.

Клаус и Уильям.

Они все время говорят.

Когда придет время – я заговорю. Пока храни молчание. Придет время.

Сегодня ночью. Откроются двери. Разомкнутся уста.

Храни молчание.

Сотни пар детских сандалий. Десятки тюков с одеждой. Золотые коронки. Вагоны – один за другим. Как слова, крепко сцепленные во фразы. Сцепленные в поезда.

Капитализм – это система, при которой капитал использует нацию для своих целей. Фашизм – это система, при которой нация использует капитал.

Два голоса. Перебивают друг друга. Клаус и Уильям. Уильям.

Я хотела назвать своего сына Уильям. Билли.

Не успела. У него не было имени. Ни имени, ни тела, ни дня рождения.

Безымянный. Неродившийся. Мой сын.

Мы отменим капитал вообще. При коммунизме не будет ни денег, ни капитала.

Два голоса. Перебивая друг друга.

Обреченная на молчание. Как после смерти.

Мой безымянный мальчик, вместе со множеством других, вповалку, без различия, на пересыльной станции, на пересадке, под шелест дождя.

Маленький трупик. В душном вагоне. У меня в животе. По обе стороны Ла-Манша – одна и та же смерть.

Времени не будет. Уже нет.

Придет время – я заговорю.

Храни молчание. Храни молчание.

В холле гостиницы – безмолвная Сильвия и одинокий полковник Девис будто не слушают, как Уильям и Клаус делятся друг с другом своим поражением: мы хотели построить государство, где рабочий человек был бы свободен и счастлив. Исполняется на два голоса, с незначительными вариациями.

Они спорят, а Клаус все думает о Злате: если бы он не был коммунистом и верил в Бога, то каждый час благодарил бы Его за этот подарок. Что она нашла в нем, юная полька, с кожей белой, как накрахмаленное белье, с глазами голубыми, как летнее небо Саксонии, высокая, стройная, выше его на голову, моложе на двадцать лет?

Глядя на Злату, он вспоминает свои восемнадцать, баррикады Гамбурга, безнадежную, героическую попытку спартаковской революции. Они знакомы со Златой всего три дня – а память уже обманывает, Клаусу кажется, он помнит ее, там, на Бармбеке, в красном платке, с отбитой у полицейских винтовкой, готовой, как они все, победить или умереть.

А может, она в самом деле погибла? Хрупкое тело на мостовой, багровая лужа все шире и шире… он видит ясно, как в кино. Может, память играет в прятки, а может, в самом деле – была тогда в двадцать третьем в их «красной крепости» молодая блондинка, стояла рядом, кричала «да здравствует революция!», передергивала затвор винтовки, а потом сползала по внутреннему склону баррикады, умирая, превращаясь в мертвое тело.

А была ли Злата рядом через три года, когда решался вопрос о конфискации имущества княжеских родов? Правые бойкотировали референдум, крестьяне боялись идти на участки, и Клаус ходил агитировать вместе с друзьями – и, кажется, опять рядом с ним была высокая стройная блондинка с голубыми глазами и легким польским акцентом.

Теперь, вспоминая свою жизнь, свою борьбу, Клаус то и дело встречал Злату – как будто, подобно ангелу-хранителю, она осеняла его свечением белокурых волос, вечно растрепанных ветром истории, бьющим прямо в лицо. Двадцать с лишним лет Клаус жил, боролся и страдал для того, чтобы это видение превратилось в живую девушку, обрело имя в тот самый миг, когда он неудержимо соскальзывал в бездонную впадину тоски и отчаяния. Мировой финансовый капитал сначала вырастил Гитлера, а потом предал Германию, обрек огню ее города. Сначала Гамбург, город его революционной юности, а потом и Дрезден, его любимый город, город борьбы и надежды, уничтожены огненным смерчем, стерты с лица земли.

В прошлом году Клауса вызвали в генштаб, где вежливый военный расспрашивал о настроении немецких рабочих. Клаус сказал то, во что верил: достаточно искры, чтобы немецкий народ сбросил с себя наваждение и восстал против нацизма! Военный слушал, улыбаясь под небольшими седеющими усами.

Потом Клаус узнал: это был маршал ВВС Артур Харрис, человек, отдавший приказ о бомбежках Гамбурга и Дрездена. Налеты должны были вызвать народное восстание – поэтому планировались так, чтобы не щадить ни город, ни население.

Выходит, советы Клауса не пропали даром.

Он все чаще стал засиживаться в лондонских барах, перейдя от пива к виски, – и совсем бы пропал, если б не встретил Фортуната, а следом за тем – Злату.

Улыбаясь, Клаус смотрит на Уильяма. Да, ребята, вы в самом деле проиграли вашу войну – а у нас впереди много лет счастливого социалистического строительства!

– Я вернусь в Дрезден, – говорит он, – и мы отстроим его заново. На развалинах Тысячелетнего Рейха мы построим новый мир. Советские товарищи…

Громкий смех прерывает речь Клауса. Это смеется Альберт Девис, диким, лающим смехом, которому научил его много лет назад в Шанхае Генри-американец.