...Вечности заложник - Семен Борисович Ласкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он так и не открывал карты.
— В вашей повести главный герой — врач, человек очень деятельный, активный, так?
Я кивнул: все верно.
— В следующей вашей повести вы попробуете написать похожего человека, но сделаете его... — Он поискал на потолке ответа: —...ну, скажем, директором леспромхоза. — И объяснил: — Опять писать врача скучно. Захочется сменить профессию персонажу. Так?
— Возможно...
Кажется, я дал маху! Старик засмеялся.
— Что и требовалось доказать! — воскликнул он. — И вам это не страшно?
Блины уже остывали, есть не хотелось.
— А мне страшно! — почти закричал он. — Такой директор сразу же начнет перевыполнять планы, корчевать лес, истреблять природу. Экологическая катастрофа, о которой мы скоро заговорим, и есть результат действий ваших «положительных» героев. А ведь не так давно мир напугал некий купец Лопахин, который спилил пару десятков вишневых деревьев в саду Раневских, освободил место под дачи. Господи, да он ребенок! Никто не подумал, какой герой грядет! Что станет дальше?! А ведь там пустота, гибель, конец света!
Кажется, он почувствовал, что обижает меня, утешил.
— Нет, не сердитесь! Я теоретизирую, я вообще...
Он даже погладил меня по плечу, как ребенка.
— Вот что! — воскликнул старик, как бы прося мира. — В ближайшие дни я вас возьму к моим друзьям-живописцам! Это пожилые люди, и вы им будете полезны. Но и они вам нужны не меньше. Посмотрите, как живут, почувствуете, какие петлистые дороги готовил им век двадцатый. Впрочем, там тоже не все однозначно, разные были судьбы. Пойдете?
— Конечно!
Он повернулся в сторону кухни и радостно крикнул:
— Дарьюшка?! Нам еще по чашечке чая!
Дружба с писателем стала и моей литературной судьбой, моим единственным университетом.
О скольких именах и книгах я, оказывается, никогда ничего не слышал! Да и где я мог это узнать, если бы судьба не подарила мне такой встречи?!
Да, он обожал русскую философию, русское искусство рубежа веков, не только знал, но мог и процитировать наизусть целые абзацы из статей мыслителей, имена которых, казалось, уже бесследно слизнуло со стола истории жесткое время. Вернадский, Федоров, Шестов, Розанов, Флоренский, Трубецкие, Франк, Степун, Бердяев, — массу поразительных книг я увидел у него впервые!
Теперь я и сам останавливался в букинистических магазинах, у полок с затрепанными корешками, и вдруг вздрагивал, обнаружив то, что он ценил.
Я бежал к автомату. Нужно было решить: покупать ли такую дорогую книгу?
Он кричал в трубку, нагоняя стыд:
— Вы с ума сошли, спрашивать?! Да берите, берите немедленно! А если денег нет, приезжайте! Случай больше не повторится! — И старик вешал телефонную трубку, явно опасаясь моих колебаний.
И все же фамилию писателя я назвать не решусь. Слишком близко я знал его, чтобы ручаться за каждое слово, чтобы не чувствовать той разницы, которая возникает между ним, подлинным, и тем человеком, которого я силюсь изобразить в этом рассказе.
Воспоминания в лучшем случае приближают к цели, но полностью с целью не совпадают. Реальный человек шире любого воспоминания, так не правильнее ли придумать герою вымышленное имя?
А если передать старику фамилию одного из его персонажей? Был в последнем его романе некий изобретатель Николай Николаевич Фаустов, вот и пускай так именуется мой главный герой.
Когда-то, придумывая Фаустова для собственной книги, старик максимально приблизился к самому себе. Может, и я, заняв фамилию, имя и отчество у его героя, приближусь к старику?
Но если я решился изменить фамилию писателя, то как быть с человеком, которого я никогда не видел, о котором узнал из рассказов? Разве справедливо шифровать имя, уже зашифрованное прошлым, давно поглощенное людской памятью?
Как исчез подлинный Василий Павлович Калужнин, мало кто и заметил.
Жил он почти сорок пять лет в Ленинграде, никуда не уезжал, только на несколько дней в Москву в разные годы, но как-то так получилось, что знакомые все реже и реже встречали его на улицах, на вернисажах, пока, наконец, не привыкли к тому, что этого человека в городе, а может, и в жизни больше не существует. Жил, был, да, вероятно, умер.
А Калужнин между тем оставался все в той же своей квартире, трудился не покладая рук, вероятно, надеясь, что еще придет время, когда он сумеет свой труд представить на суд людям.
Конечно, если бы я не дружил с Фаустовым, я бы не бросился в столь неперспективный поиск. Мало ли кого запрятало, закопало, рассеяло в пыль наше время.
Крупные, как говорится, личности если и исчезали в застенках, то все же принадлежали истории. Где-то в архивах с грифом «секретно» жили, пылились их документы, но как же быть с теми, кто занимал лишь графу в домовых книгах? Жизнь их вполне умещалась в вычерк — выбыл.
Был? Возможно.
Выбыл? И тут ответ самый разный...
И все же тень человека зашевелилась, поколебала легкую занавеску истории.
Что это? Судьба? Мистика? Некая историческая справедливость? А может, всего-навсего случай?
Впрочем, случай — моя многолетняя вера.
В этот раз случай избрал скромное место: Книжную лавку писателей у Аничкова моста, на Невском.
Было это сравнительно недавно, лет пять или шесть назад, Фаустов и его жена умерли, а я за немалые годы сам стал привечать молодых, — время совершало свои обычные метаморфозы.
В моих руках была книга, пахнущая типографской краской, в которой рассказывалось о судьбе известного художника-ленинградца, начинавшего свой творческий путь в середине двадцатых, когда несколько молодых живописцев, отрицающих конъюнктуру, спекуляцию на актуальном и приспособленчество, объединились в группу, названную «Круг художников».
Благодаря Фаустову я не только видел картины некоторых круговцев, но и познакомился кое с кем из них, — разговор об этом еще впереди.
Репродукции в книге были прекрасны. Я с интересом перелистывал страницы — многое было знакомо — и, вздохнув, привлек внимание близко стоящего человека, известного искусствоведа, державшего в руках такой же том.
Говорить эмоциональному непрофессионалу с холодным профессионалом всегда опасно, сколько раз я ругал себя за несдержанность, но ошибки, как
