Рай под колпаком - Виталий Забирко

Исследовать погреба я не стал — был солидарен с мнением мальчишки Леши, что к дарам пришельцев надо относиться с осторожностью. Данайские дары ни к чему хорошему не приводят. Превратиться в «правильного» мне не грозило ни при каком раскладе, а становиться алкоголиком категорически не хотелось. Поэтому я складировал ящики с пивом у самого выхода из погребов, вышел, затворил дверь и…

И неожиданно понял, что заняться мне абсолютно нечем. В поисках хоть какой-нибудь мелкой работенки я побродил по дому, минуты две постоял в холле, тупо уставившись в серый экран телевизора. Но включить не отважился — мало мне здесь душевной боли, так еще на телеэкране наблюдать, как человечество готовится к самоубийству. Вспомнился вчерашний вечер, рыбалка, как не хотелось принимать в ней участие и как мне было скучно, пока Бескровный ловил на блесну щуку. Но вчера на ночь намечалось перспективное дело, потому на рыбалке я нудился от безделья, сегодня же многое бы отдал, чтобы вновь очутиться на реке и забрасывать спиннингом блесну. Надо, надо разрядиться, дать отдых голове, а заодно и показать Ремишевскому, что я «активно» включаюсь в рекомендованную им психотерапию вечного отдыха.

Я подошел к комнате Бескровного, приоткрыл дверь. Несмотря на открытое окно, табачный дым в комнате висел коромыслом, а писатель, не выпуская сигарету изо рта, напряженно работал. Перестук клавиш рассыпался мелкой дробью, дымилась пепельница, полная окурков, писатель щурился от дыма, но не прерывался ни на секунду. Определенно, уговорить его отправиться на рыбалку не удастся. Даже не стоит заикаться.

Я хотел тихонько притворить двери, как Бескровный неожиданно попросил:

— Артем, не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы сварить кофе?

Проговорил медленно, с расстановкой, будто и не ко мне обращался, а печатал фразу. Скорее всего, и то и другое. Услышал, как открывается дверь, а описываемый эпизод соответствовал ситуации.

— Отчего же не быть любезным? Очень даже можно. Вам какой кофе? Натуральный, растворимый, черный, без сахара, со сливками?

— Варят исключительно натуральный… — не отрываясь от компьютера, в такт ударам по клавишам проговорил Валентин Сергеевич, и теперь я был точно уверен, что наш диалог протоколируется в романе. — Черный, очень крепкий, сахара чуть-чуть.

— Не извольте беспокоиться, будет исполнено в лучшем виде, — заметил я с иронией и направился на кухню, не став поправлять, что кофе не варят, а готовят. Хоть какое-то занятие…

Напиток я приготовил по собственному рецепту, предварительно расплавив в турке щепотку сахара, засыпал свежемолотый кофе, немножко прожарил и только потом залил водой. Дождавшись образования пенки, снял турку с плиты и разлил кофе в маленькие чашечки. Не зная, что, по мнению писателя, означает «сахара чуть-чуть», я поставил на поднос сахарницу и чашки и понес в комнату.

— Если сахара мало, — сказал я, ставя поднос на стол рядом с компьютером, — добавите сами.

Наконец-то Бескровный оторвался от клавиатуры, взял чашку, пригубил.

— Нормально, — одобрил он. — Когда будете готовить в следующий раз, рекомендую добавить корицы. Но немного — на кончике ножа.

Валентин Сергеевич протянул руку, нащупал пачку сигарет, но она оказалась пустой. Тогда он порывисто вскочил из-за стола, шагнул к ящику, достал блок сигарет, раздраженно разорвал его, закурил и снова сел к компьютеру.

— Кофе без сигареты — перевод продукта… — недовольно пробурчал он, вновь активно стуча по клавишам.

— Я это уже слышал.

— Это уже слыш… — рефреном отозвался Бескровный и тут же, резко отстранившись от клавиатуры, взорвался, впервые за все время посмотрев на меня: — Артем! Не говорите под руку, я пишу!

— Пишите, пишите, — замахал я руками. — Калякайте… Только почему ваш герой, носящий, кстати, мое имя, — горький пьяница, а писатель — примерный трезвенник?

Перестук клавиш замедлился.

— Ну… — сконфуженно пробормотал Валентин Сергеевич. — Это, в конце концов, роман, а не публицистика… Имею право на художественный вымысел…

— Ага, — кивнул я. — Фантаст.

Валентин Сергеевич отстранился от компьютера и расстроенно посмотрел; на меня.

— Вот и вы такой же, как все. Фантаст для вас бранное слово. Вроде как дебил.

Я рассмеялся.

— Что вы, право, Валентин Сергеевич, передергиваете. Я вас не оскорблял. Это вы меня в романе оскорбляете.

Бескровный покраснел, повернулся к дисплею.

— Хорошо, — буркнул он недовольно. — Если вы так считаете, изменю имя и фамилию главного героя.

— Вот и ладненько, — согласился я, взял чашку кофе и отошел к окну. За спиной вновь возобновилось тарахтение клавиш, но уже с меньшей скоростью. Впечатлительный, однако, писатель, раньше за ним такого не замечал. Может, он такой, когда пишет? Теряет связь с реальностью и становится чрезвычайно уязвимым.

Прихлебывая кофе; я наблюдал, как за окном стремительно сгущаются сумерки. Даже при моем ноктовидении процесс шел чрезмерно быстро, что никак не соответствовало географической широте Холмовска. Понятное дело, сказывалась двухсотметровая высота непрозрачной стены. Никогда не был в тропиках, но, по слухам, сумерки там такие же стремительные… Впрочем, как выяснилось, я вообще нигде, кроме Холмовска, не бывал. Лебединск, плоская степь Предуралья, где располагалась спецшкола, являлись ложной памятью, записанной в моем сознании пришельцами.

Над рекой появилась дымка тумана, в небе высыпали тусклые, мерцающие звезды. Несмотря на исчезнувший розовый цвет, дисперсия света еще проявлялась. Странно, в общем-то. Не сама дисперсия, а то, что отсюда звезды, пусть и размытые, видны, а по уверению министра обороны России, с той стороны они не могут рассмотреть людей. Возможно, сказывалась кривизна поверхности купола, а может быть, дисперсия света имела разную величину: с внутренней стороны небольшую, а с внешней — огромную. Но, скорее всего, здесь было что-то другое, и разница в дисперсии света задана искусственно,

Наконец-то с небосклона исчез фейерверк снарядных разрывов. Поняли снаружи, что редкие случаи пробоя купола являются спорадическими и не влекут за собой его разрушение. Лишь бы не додумались шарахнуть по куполу ракетой с ядерной боеголовкой.

Снова грусть-тоска заполнила сердце, и вдруг в глубине сознания шевельнулось понимание, что нужно делать. Будто кто-то подсказал или проснулась программа, заложенная в меня при проектировании. В последнее я не верил, поскольку понуждение к действию было чересчур локальным, больше похожим на зов, чем на конкретное задание.