Красно Солнышко - Александр Авраменко

- Здравствуй, дядя Путята. Меня тятя[61] прислал, супруге твоей помочь обустроиться.

- Вовремя ты, солнышко. Спасибо тебе за доброту, за ласку. Мне в обратный путь уже пора, а ты, пожалуйста, присмотри за ней. Хорошо?

Снова девочка поклонилась, ей всего-то десять годков, а уж умница-разумница растёт, рукодельница. Выпрямилась, посмотрела на скво, спросила:

- Какого ты племени?

Та смотрит удивлённо, ничего не понимает – вроде бы такая же, как она, а одета не по их обычаям, по чужим. И говорит свободно на чужой речи. Ведёт себя не как скво положено, а как у белокожих. И общается с её хозяином, как равная. Что за чудо? Ответил всё же, что из тускарора происходит, а зовут её Чепи, Дух Лесной. Кивнула на те слова девочка в одеждах незнакомых головой, улыбнулась, потом к Путяте кинулась, прижалась, ласкаясь:

- Дядюшка, утром обоз пойдёт с воинами. Поезжай с ними лучше. Что ты один, да один? Отдохни с дороги, скоро тяжко тебе придётся, снова столько народа на ноги поставить нужно будет?

Погладил жрец ласково девочку по голове – добрая душа растёт. Ласковая. Кому то повезёт в будущем… Задумался на миг, кивнул согласно. Просияла Иси, улыбнулась ласково. Смотрит скво, ничего не понимает – что творит этот ребёнок, а девочка вновь на понятном ей языке заговорила:

- Там баню истопили, дядюшка. Желаешь с дороги помыться? Попариться?

Знает, чем слава уломать. Давно уже тот косточки свои не грел, всё в походе да в поиске. Совсем уж было собрался идти. Да спохватился – не один же он теперь, но девочка верно всё угадала, молвила:

- Иди, дядя Путята. Сейчас мои мама с подругами придёт, мы твою Чепи в женскую баню отнесём, отмоем, да назад принесём.

Ну раз так… Вынул мужчина бельё чистое и одёжу из сундука, набросил сверху тулуп, пошёл в баню, как сказано… Хорошо! Стены жаром пышут, веники спину охаживают, словно сбрасываешь с себя всю усталость и грязь накопившуюся… Попарился, кваску холодного в предбаннике выпил, на ржаном хлебе настоянном, вкусном до изумления, вернулся домой, благо, идти всего ничего было. В доме лишь Иси сидит, дожидается. Вскочила, когда дядя пришёл, показала глазами на ложе – там спит скво под одеялом пушистым из шкуры медведя, уже в рубахе белой, вышитой, высовывается кусочек ткани из-под серебристого меха. Едва ли не блестят чистое тело и волосы. Поблагодарил Путята девочку, договорился, что присмотрит она за женщиной его, пока он в отъезде будет, проводил на крылечко. Прижалась девочка ещё раз на прощание к нему, убежала. Только слышно как поскрипывает снег под ножками лёгкими. Вернулся жрец в дом – лишь ровное дыхание слышно. Спит тускарора крепким сном. Постоял мужчина возле ложа, подумал. Улёгся рядом, накрылся один одеялом. Уснул сразу же. И встал рано утром, чтобы с воинами да обозом санным закончить эту проклятую войну поскорей. А когда уходил,  смотрит – уже спешит оленёнок к его дому, торопится. Хочет успеть попрощаться с дядюшкой. Успела. Ткнулась носом в живот жрецу, тот её по волосам погладил, полез в карман, выудил кусок твёрдого сока сладкого, в рот сунул. Помахал рукой, когда на санях сидел, что в голове отряда шли.

- Я скоро вернусь!

 Крикнул на прощание и улыбнулся ласково… Долго Иси стояла, смотрела, как уплывает за холмы обоз медленно. Сто саней, семь сотен воинов пошли. Почти вся сила ратная. Да не меньше и здесь осталось. Что ни житель в граде – всяк воин, каждый умеет в руке не только топор да мотыгу держать, но и мечом махать обучен. Так что не страшно. Зато война, наконец, закончится… Вздохнула девочка, в избу вошла. Скво на локте приподнялась, проснулась, как дверь хлопнула, смотрит на неё удивлённо. Что делать то? Некуда деваться. Пообещала ведь дядюшке присмотреть  за Чепи. Значит, придётся… Села напротив, спросила:

- Голодна? Есть хочешь? Тогда поднимайся. Будем учиться.

Та попыталась вылезти из-под медвежьего одеяла, выкарабкалась, встала босыми ногами на деревянный, из досок пиленых, да скобелем чищенных, пол, Ахнула удивлённо. Впервые ведь… Осмотрелась с любопытством – вчера сомлевшая с дороги была. А из бани её вообще принесли без чувств. Только сейчас и рассмотрела, куда попала… Волшебство!.. Стены из цельных стволов, очищенных от коры, ровные. Вдоль них лавки длинные, чтобы сидеть можно. Окна большие, в них вставлены пластины из светлого камня, что уличный свет пропускают. Стоит посередине типи нечто вроде лежанки из тёсаных ровно стволов древесных, изукрашенное. Девочка-гуронка на это ложе-не ложе показала, произнесла слова на незнакомом языке, потом на родной речи сказала:

- Повтори.

Чепи попробовала, Иси поправила. Опять попробовала – почти получилось. С третьей попытки совсем правильно вышло:

- Божья ладонь… А что это?

- Так мы называем помост для еды. Ладонь Маниту щедрую, еду нам дающего…

…Скрипит снег под полозьями широкими, идёт обоз к последней заставе воинской, перед лагерем четырёх племён расположенным. Шагает колонна воинская. Семь сотен воинов, закованных в сталь. Но не ратная работа ждёт дружину славянскую. Другая. Может, печальная, может и радостная. Всяко повернуться может. А если ошибся жрец? Что тогда? Сойдутся в сече люди, окропят алой кровью снег белый, и исчезнут племена. Останутся лишь те, кого сильные на смерть изгнали, да только не получилось – выжили они… За три дня дошли, как и ожидалось. Разбили шатры, палатки, отдохнули с пути. А на утро четвёртого дня начали задуманное в жизнь воплощать: вырубили шесты длинные, словно праздник Ярилин собрались встречать. На шесты те, на перекладины, развесили хлеба, мясо, яблоки сушёные, маис, тыквы, захваченные у меднокожих ранее. Потом двинулись к стойбищу последних живых. Подошли близко совсем, а там и не шевелятся. Ни дозорных нет, ни постов тайных. Собаки молчат – давно их съели уже. Кого не съели – те к лагерю славянскому прибились. Белые их не гонят, не обижают, иногда подкармливают, но к себе не берут. Так стаей и бродят вокруг заставы белокожих. Одно время их волкодавы огромные славов повадились гонять, да быстро та забава им приелась. Больше внимания на лаек мелких не обращают. Считают ниже своего достоинства громадные псы мелюзгу всякую обижать. Но сейчас все собаки в лагере славянском  остались.  Не пожелали хозяева, чтобы те с ними пошли. Не нужна сейчас людям помощь звериная. Позже она потребуется… Выстроились славы на льду. Ждут. Луки наготове. Меднокожие на такое расстояние стрелу докинуть не смогут. А вот славянскому оружию оно не помеха. Как раз самое оно… Воткнули в снег шесты с едой, вышел вперёд Путята. Развёл руками в сторону, воззвал к Богам своим. Подул ветерок слабый, от дружинников к дому длинному, под снеговой крышей угадывающейся, да вигвамам запорошенным. Следов то и не видно. Почти не ходят меднокожие. Всё свою силу берегут, только для чего, спрашивается? Дует ветер, несёт запахи необычайные, уже почти позабытые прямо к становищу. И вдруг зашевелились там, послышались голоса возбуждённые, дрогнули шкуры на входах жилищ, посыпался снег с покрышек кожаных… Вышел на свет белый первый воин из островерхого конуса вигвама, вылез в снегу весь из дома длинного человек. Три… Десять… Двадцать пять… Не видят они врагов. Лишь шесты перед ними с волшебной обильной пищей, словно во сне дурном: маис! Тыквы! Мясо! Мясо!!! И рванулись было к еде, да мгновенно остыли горячие головы, когда вдруг стрелы огромные, чёрные, перед их ногами в снег вонзились, затрепетали опереньем цвета воронова крыла. Вздрогнули, спохватились, тогда только увидели ряды воинов, блистающие на солнце металлом. А ветер, жестокий ветер, несёт к ним запахи, от которых ум помрачается… Не выдержав, сел один из воинов на снег, завыл, словно волк, раскачиваясь из стороны в сторону, зажимая свои уши руками. Все стоят, слюну глотают, давятся. А белоликие издеваются, размахивают лепёшками, тыквами трясут, потом сами есть принялись: чавкают громко, рыгают сытно! Мутится рассудок у краснокожих воинов, тьма появляется перед глазами… Не выдержала скво мучительного зрелища, шагнула к врагам. Первый раз шаг сделала, второй… Не стреляют страшные люди. Словно не видят.  Нет, видят! Просто внимания не обращают. Бредёт женщина по снегу, шатается, из последних сил себе путь пробивает. Добралась. Не стали её убивать. Стоят, смеются, словно собаку дразнят – поднесут к носу кусок мяса, а когда та пытается поймать, отдёргивают. Разрыдалась скво, на колени рухнула, руки перед собой скрестила в знаке подчинения. Сразу смех и глумление прекратилось. Вышли двое славов, подхватили под руки, подняли с колен, увели в глубину строя. Что с ней делают – не видно за могучими телами. Пуще прежнего