Илья Муромец. - Иван Кошкин

Из тумана вынырнул всадник на маленьком ушастом коньке, мгла оседала на шлеме и кольчуге всадника крупными каплями воды.

— Так все помнишь, братко? — спросил Улеб.

— Помню, — кивнул Сбыслав. — Если они стрелять начнут, ты на них вдоль Днепра бьешь, и нам бы не мешкать, бить за тобой. Ты чего беспокоишься-то?

— Да так, — Улеб посмотрел туда, где за белой пеленой лежал Васильевский шлях. — Сторожу я ночью к Витичеву отправил — а ее все нет. А крик в тумане глохнет.

— Да не подкрадутся они, — успокаивающе ответил Якунич. — Звуки, может, и глохнут, но земля-то трясется... — Ладно, поеду к своим, — сказал сын Радослава. — Ты тут осторожней, смотри, братко.

Улеб уехал, и Якунич принялся еще пристальнее вглядываться в туман. Не потревожив землю, Орда тайком подойти не сможет, это ясно, а через полчаса ветер с Днепра разгонит мглу. Сбыслав спешился и, воткнув в землю боевой нож, приложил ухо к рукояти, где-то раздавался конский топ, но слабо, еле различимо — враг был еще далеко. Туман начал подниматься, вот уже можно разглядеть всадников в ста шагах. Воевода поднялся в седло, обернулся к киевлянам и ободряюще кивнул. Что-то свистнуло над ухом, и Сбыслав, не веря, увидел, как могучий горожанин — кузнец, наверное, ухватился за древко стрелы, пробившей грудь напротив сердца, и сполз на землю. Воевода, дернувшись, посмотрел на юг, и в этот миг с реки налетел буйный вихрь, батько Днепр, спасая неразумных своих детей, разогнал туман, и у Якунича упало сердце: Орда переливалась через нижний холм, всадники уже наложили стрелы на тетивы. Сразу стало понятно, как они подобрались так тихо — копыта коней были обвязаны тряпками. На левом крыле заревели рога — Улеб, не дожидаясь киевлян, бросил своих порубежников в бой, чтобы рывком добраться до ворогов, не дать выстрелить. Печенеги были уже в перестреле, луки поднялись, страшный шелест прошел над их рядами, и туча стрел понеслась на русское войско. Сбыслав закрыл глаза, считая мгновения, и словно частый дождь застучал по земле перед воеводой. Якунич открыл очи — стрелы утыкали склон в двух саженях от русичей — туман, что укрыл печенегов, намочил натянутые тетивы, и степняки, стреляя вверх, ошиблись в дальности.

Время русских полков подходило к концу, и Сбыслав, выдернув из земли копье, что есть мочи крикнул:

— Вперед, мужи русские! За Киев!

Он бросил коня вниз со склона, как и тогда, за Днепром, не имея времени посмотреть — скачут ли за ним воины. И тут же за спиной грянул нестройный клич:

— КИЕВ! ЗА РУСЬ!

Земля дрогнула от ударов тысяч и тысяч копыт, и Киевское войско лавиной понеслось с горы. Небо потемнело от стрел, и теперь степняки не ошиблись, десятки и сотни коней падали, кувыркались по склону, давя всадников, другие вставали на дыбы, бились, скидывая неумелых седоков. Снова и снова срывалась с тетивы пернатая смерть, пожиная обильную жатву, но лошади, разогнавшись под горку, уже не могли остановиться, и слишком поздно поняли это печенеги. Торопливо совали луки в налучья, выхватывали сабли, иные пытались поворотить коней, другие, повинуясь реву рогов, поскакали навстречу русичам, но в холм разгоняться труднее, и времени уже не было. С громом, стуком и яростным криком русские полки налетели на извечного врага.

Сбыслав на скаку вогнал копье в грудь степняку в доброй броне из стальных пластин, на миг мелькнула дикая мысль: не забыть бы, где упал, после боя пойти ободрать доспех, но тут же стало не до этого. Бросив застрявшее копье, воевода схватил булаву и принялся крестить на все стороны, по чему придется. Он слышал, как за спиной налетели на печенегов киевляне, но оборачиваться — значит лишиться головы, и Якунич бился с теми, кто был вокруг. Помогал конь — грозный фарь[88] бешено ржал, рвал зубами степных лошадей, те с визгом пятились. Справа встал пробившийся к господину молодой дружинник, слева рубился здоровяк-знаменный, сжимая в левой руке древко киевского стяга. Вот в грудь ему вошло копье, воин завалился лицом на гриву, но стяг не упал, подхваченный другим отроком. Впереди русских полков рубилась дружинная молодь, пусть в первый раз, но не желая уронить воинскую славу перед смердами, отроки — многим едва минуло восемнадцать — бешено бросались в схватку, увлекая за собой горожан, рубили мечами и секирами, били тяжелыми палицами, и на какие-то минуты показалось, что победа останется за русичами...

Но как ни крути, плотник, гончар, портной — не воины, хоть посади на коней, хоть дай им мечи и копья, всех их битв — конец на конец на кулачках да с кольями. Степные волки, с детских лет приучавшиеся воинскому и разбойному ремеслу, рубили киевлян, словно скот на бойне, за одного своего забирая троих. И вот уже слабеет киевский натиск, и те, кто не силен духом, заворачивают коней, не в силах вынести ужас этой бойни, бегут, бросая оружие, позабыв про стыд. Но тем, кто бьется, некогда смотреть на это, храбрые рубятся с печенегами грудь в грудь, за себя, за свой город, за семью, что осталась позади, и часто можно видеть, как рассвирепевший смерд, отчаявшись достать врага оружием, получив уж по плечам, по голове, заливаясь кровью, тянется вперед, хватает врага, голой рукой останавливая саблю, и валится с ним под копыта.

Сбыслав срубил еще одного и вдруг понял — перед ним больше никого нет, он пробился через печенежский ряд, сам-четверт со знаменным, третьим уже, и молодыми дружинниками. За спиной шла резня, но воевода не видел, остановившимися глазами он смотрел на гребень холма, черный от всадников — целое войско печенегов спокойно ждало своего часа, давая русским увязнуть, чтобы решить все одним ударом.

— Братко, — донеслось слева.

Якунич обернулся, к нему скакал Улеб с тремя своими воинами.

— Живой! — вздохнул киевский воевода, чувствуя, как, несмотря на отчаяние, в сердце шевельнулась радость, ибо за эти дни дороже брата стал ему злой порубежник.

— Слушай, братко, — быстро заговорил сын Радослава. — Слушай и делай, как я скажу.

Мимо них пронеслись вверх по склону вырвавшиеся из схватки печенеги, доскакали до гребня и развернулись, киевляне их не преследовали, небывальцам казалось, что победа уже за ними.

— Сейчас они на нас снова полезут, — быстро говорил Улеб. — И тогда все, твоих стопчут и моих. Уводи войско за варягов, пока не поздно.

— Не уведу, — безнадежно покачал головой Сбыслав. — Нагонят и порубят.

— Не нагонят, — спокойно ответил Радославич. — Им не до тебя будет, я их задержу. Со мной пять сотен мужей останется, из Девицы и других, что сами вызвались. Мы это еще вчера ночью меж себя решили.

— Да не задержать их пятью сотнями! — крикнул Сбыслав, — они на вас и не посмотрят!