Рассказы и повести (сборник) - Виктория Токарева

Обед у меня был. Меня мучили другие проблемы. И мой побродяжка уже шел по моей душе, выбирая осколки покрупнее, чтобы наступить на них своей интеллигентной пяткой.

Юлька, Ленка и Наташка стояли рядом. Переживали каждая свое: Юлька была бледная, почти зеленая. Ее мутило от перепадов, и она испытывала общее отвращение к жизни.

Ленка смотрела перед собой в одну точку, и отсвет пережитого восторга лежал на ее лице.

Наташка уже забыла о летающих качелях. Ей хотелось на «чертово колесо». Она сложила руки, стала неуверенно торговаться, не веря в успех.

Жизнь представлялась ей сплошной сменой праздников.

ГЛУБОКИЕ РОДСТВЕННИКИ

С Невы дул осенний ветер.

Один и Другой стояли возле Лебяжьей канавки, как в свое время Пушкин с Мицкевичем, и смотрели вдаль.

Человек — часть природы, поэтому связан с ней и зависит от нее. Один и Другой стояли и зависели от осени, от ветра, от низких облаков. Тянуло на откровенность.

— Ирка сильнее меня, — говорил Один. — Она в полтора раза больше моего зарабатывает. Это меня унижает. Понимаешь?

— Понимаю, — согласился Другой.

— Во-вторых, у нее свободное расписание, и я никогда не знаю, где она бывает и что делает. Я хожу в прачечную, выбиваю ковры, купаю в ванне ребенка. Вот уже десять лет она хочет сделать из меня бабу, а я мужик. И она мужик. А женщины в доме нет. И когда я думаю, что нам придется так мучиться еще двадцать — тридцать лет, я падаю духом и мне не хочется жить.

По Неве прошел речной трамвайчик. Озябшие, нахохлившиеся пассажиры, втянув головы в плечи, стояли на палубе и, казалось, совершали воскресную прогулку комуто назло.

— А с Верой — я бог! Когда она слышит, как я чихаю, у нее на глазах слезы от умиления. А когда она смотрит, как я ем, она смеется и говорит, что я широко кусаю. А раньше я никогда не думал о том, как чихаю, как кусаю. Я никогда не думал, что это может быть нужно еще кому-то, кроме меня. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Другой. Он тоже всегда думал, что жует и чихает исключительно для себя.

— В этой новой создавшейся ситуации я бы не хотел ставить в двойственное положение себя, и Ирку, и мою новую любовь, — продолжал Один, вдохновленный пониманием друга. — Это будет унизительно для всех троих. Я решил объявить Ирке, что я от нее ухожу. Разговор может быть тяжелый, поэтому будет лучше, если ты пойдешь со мной.

— Куда? — уточнил Другой.

— Ко мне.

— А зачем?

— Я же только что сказал: я хочу объявить своей жене, что я от нее ухожу.

— Если ты хочешь объявить своей жене, что ты от нее уходишь, то надо идти не к тебе, а ко мне.

— Почему? — не понял Один.

— Потому что сегодня утром твоя жена ушла от тебя ко мне. Теперь она моя жена.

По Лебяжьей канавке плавали чайки. Они были крупные, как утки, и не белые, а рябые. Один никогда не видел прежде таких чаек, — должно быть, они перелетели с Финского залива на Неву, а с Невы перебрались на Лебяжью канавку.

Один смотрел на чаек и приспосабливал новую информацию к своей нервной системе.

— А почему я об этом ничего не знал? — спросил он после молчания.

— Я специально вызвал тебя, чтобы сказать. Сейчас ты уже все знаешь.

— А почему ты сразу не сказал?

— Я хотел, но ты все время сам говорил. Мне некуда было слово вставить.

— Хорош друг, — брезгливо сказал Один. — А я тебе верил.

— Я перед тобой безупречен, — заявил Другой. — Я давно любил Ирку, но моя любовь ни в чем не выражалась. Она даже не подозревала, что я ее люблю.

— А что ты в ней нашел? — заинтересовался Один.

— Она очень красивая.

— Кто? Ирка?

— У нее на лице выражение наивной доверчивости, и она постоянно задает глупые вопросы.

— Да? — раздумчиво спросил Один, как бы припоминая свою жену. — Ты не ошибаешься?

— Нет. Я почти убежден.

— Странно… А почему она ушла? Что она говорит?

— То же, что и ты.

— Ну, все-таки… — выпытывал Один.

— Она говорит, что хочет быть женщиной, а вынуждена быть мужиком. У нее свободное расписание. Ты ей ничего не запрещаешь. И эта свобода уже не свобода, а одиночество. И когда она думает, что надо так жить еще двадцать — тридцать лет, то она падает духом, и ей хочется лечь и заснуть на этот период летаргическим сном.

— Какая низость!

— Что именно?

— Говорить так о собственном муже.

— Она же не всем это говорит. Только мне.

С Лебяжьей канавки был виден Инженерный замок, в котором когда-то убили Павла Первого. Сбоку раскинулся Летний сад со статуями. Громыхал пузатый трамвай, который за глаза зовут «американка».

И казалось, что и трамвай, и сад, и замок были глубоко равнодушны к индивидуальной судьбе отдельного человека и имели выражение: ну и что?

Тебе плохо. Ну и что?

— Пойдем! — сказал Один, и друзья-соперники зашагали широким шагом в сторону реки Фонтанки, которая во времени Петра звалась «Безымянный Ерик».

Ирка сидела в кресле, закутав ноги в плед, и читала книгу Андре Моруа «Литературные портреты».

Когда вошли Один и Другой, она положила в книгу закладочку, чтобы потом легче найти нужную страницу.

— Ты что расселась, как у себя дома? — недовольно спросил Один.

— А я у себя дома, — сказала Ирка. — Теперь это мой дом. Другой — мой муж. А ты — наш друг.

— Я прошу тебя объяснить свое поведение! — потребовал Один.

— Разве Другой тебе ничего не сказал?

— Другой — посторонний человек. Мне не о чем с ним говорить. А ты моя жена. Я у тебя спрашиваю.

— Если коротко, то я люблю Другого, — сказала Ирка.

— В этом все дело.

— Глупости! — сказал Один. — Ты не любишь Другого. Ты в него влюблена, а любишь ты меня.

— Я тебя ненавижу! — призналась Ирка. — Ты мне надоел до ноздрей.

— Да, ты меня ненавидишь, — согласился Один. — Но ты все равно меня любишь. Мы прожили с тобой двенадцать лет, от молодости до зрелости. У нас с тобой общий ребенок, общее имущество и общая испорченная жизнь. Мы с тобой глубокие родственники, а родственников не бросают и не меняют.

— Все равно я люблю Другого, — упрямо сказала Ирка.

— Это не серьезно! Любовь — это любовь. А жизнь — это жизнь. И не надо смешивать.

— Не слушай его, Ирка, — сказал Другой. — Любовь — это и есть жизнь, а жизнь — любовь. Тут как раз все надо смешивать.

— А двенадцать лет? — спросил Один. — А нашу общую испорченную жизнь стряхнуть, как сопли с пальцев?

— Как ты говоришь? — упрекнула Ирка.

— А как ты поступаешь? Сейчас же собирайся и пойдем домой.

— А что мы будем делать дома?

— То же, что всегда. Я смотреть по телевизору хоккей, а ты трепаться с подругами по телефону.

— Ты будешь смотреть хоккей и трясти на ноге тапок?

— Скорее всего.

— Боже, какая тоска…

— Ты замечаешь, как ты дышишь? — спросил Один.

— Нет. А что?

— Вот так и семейная жизнь. Она должна быть обычной и незаметной, как дыхание. Тогда она высвобождает в человеке творческие силы. На страстях живут одни бездельники.

— Не соглашайся, Ирка, — попросил Другой. — Мы с тобой сейчас пойдем на Неву и покатаемся на пароходике.

— Если ты будешь совращать мою жену, я тебя ударю, — предупредил Один.

— А я тебе отвечу, — предупредил Другой.

— Мальчики, если вы раздеретесь, я буду вынуждена принять сторону моего первого мужа.

— Почему? — обиделся Другой.

— Потому что он голодный.

— Ну и что, я тоже ничего не ел с утра.

— Но с ним я прожила двенадцать лет, а с тобой три с половиной часа.

— Пойдем! — потребовал Один. — Я не могу больше ждать. Через двадцать минут матч «Спартак» — ЦСКА.

— О боже! — вздохнула Ирка и с неохотой вылезла из-под пледа. — Ногу отсидела, — сказала она и, прихрамывая, пошла в прихожую.

Один и Другой двинулись следом.

Ирка надела плащ, покрыла голову платочком. Она перекрестила кончики платка, стала завязывать их на шее сзади. Кончики были скользкие и короткие. Ирка запутала свои легкие пальцы и, было похоже, сейчас завяжет их на два узелка.

— Я готова! — объявила наконец Ирка.

— А вещи? — спросил Один.

Ирка прошла в комнату и скоро вернулась оттуда с книжкой Андре Моруа «Литературные портреты».

— Все! — сказала Ирка.

— А я? — спросил Другой, и его глаза наполнились настоящими слезами.

— Пойдем с нами! — пригласил Один. — Что ты будешь сидеть в таком настроении?

— Ты увел у меня жену, и я же должен к тебе идти?

— Не упрямься, — сказала Ирка.

Дом стоял на Литейном проспекте, который во все времена назывался Литейным.

Войдя в свой подъезд, ступив на свою территорию, Один почувствовал себя увереннее.

— А ты тоже хороша, — сказал он Ирке. — С моим приятелем, за моей спиной…

— А что мне, на танцы прикажешь бегать за счастьем? — возмутилась Ирка. — Мне не семнадцать лет. У меня работа, семья, хозяйство. Когда мне бегать? Да лучше Другого и не найти. Ты и сам это прекрасно знаешь.