Круглый год с литературой. Квартал второй - Геннадий Красухин

После снятия Хрущёва циркулируют слухи о готовящейся реабилитации Сталина. Она не удалась благодаря энергичному протесту 25 деятелей культуры и науки, направивших в 1966 году резкое письмо новому генсеку Брежневу. Среди авторов письма – В.П. Некрасов. (И ведь остановили в то время реабилитацию! Не дали восторжествовать сталинистам. Не то что сейчас, когда Путин согласился с неким ветераном, и Сталинград благополучно без протестов может быть возвращён на карту! Да и памятники тирану ставятся нынче беспрепятственно!) В 1969 году киевский партком Союза писателей вновь рассматривает персональное дело Виктора Некрасова. На этот раз ему ставят в вину либеральные высказывания. Новый выговор. 21 мая Киевский горком КПУ исключает Некрасова из партии. А спустя полгода на квартире Некрасова госбезопасность проводит обыск. Изымаются рукописи и литература, ходившая в самиздате или изданная за границей. Над Виктором Платоновичем сгущаются тучи.

Ему приходит приглашение от родного дяди – Николая Ульянова, живущего в Швейцарии, посетить страну. Некрасов с женой и пасынком подают документы на выезд из СССР. 12 сентября 1974 года Виктор Платонович покидает страну, в которую больше не вернётся.

Он много работает за границей. Семь лет был заместителем главного редактора журнала «Континент», почти до конца жизни сотрудничал с Анатолием Гладилиным в парижском бюро радиостанции «Свобода».

В начале восьмидесятых разделил судьбу многих эмигрантов – был лишён советского гражданства.

Отмечу весьма плодотворную работу писателя Виктора Некрасова. Его книги «Из дальних странствий возвратясь» (печаталась два года – 1979–1981 – в журнале «Время и мы»), повесть «Саперлипопет, или Если бы да кабы, да во рту росли грибы» (1983), наконец, «Маленькая печальная повесть» (1986) исключительно интересны и живописны. Уже после смерти писателя вышел его роман «Записки зеваки». Во Франции за заслуги в области литературы Виктор Некрасов стал кавалером Ордена искусств и литературы.

Скончался Виктор Платонович в Париже 3 сентября 1987 года.

Следует отметить заметки пасынка Некрасова Виктора Кондырева «Всё на свете, кроме шила и гвоздя: Воспоминания о Викторе Некрасове. Киев-Париж. 1972–1987». Они были изданы и у нас в 2011 году. Очень рекомендую. Написано с большой любовью к Виктору Платоновичу Некрасову, замечательному человеку, мужественному гражданину.

18 ИЮНЯ

С Варламом Тихоновичем Шаламовым, родившемся 18 июня 1907 года, меня познакомил в журнале «Юность» Олег Чухонцев. Это был 1965 год. Я внештатно работал в журнале «Семья и школа». И помогал ответственному секретарю журнала Петру Ильичу Гелозонии делать литературные страницы. С Петей Гелазонией мы оказались единомышленниками и быстро подружились. Петя горел желанием сделать журнал известным и потому жаждал заполучить в него хороших авторов. Главный редактор к Гелазонии благоволил. Поэтому одно время у меня оказалась такая возможность – печатать стихи и прозу авторов, которые тогда печатались в «Новом мире» и в «Юности» – лучших журналах того времени, или не печатались, но снискали известность у любителей литературы.

У Олега Чухонцева я стихи уже взял. Сейчас я попросил стихи у Варлама Тихоновича. Он отнёсся к моей просьбе очень серьёзно. Мы договорились, что он придёт со стихами ко мне домой.

Придя ко мне и усаживаясь, он улыбнулся и спросил: знаю ли я, чем знаменита типография, расположенная напротив моего дома. Я ответил: мне известно, что некогда она носила имя Бухарина и что нынешнее имя «Искра революции» она получила позже. (Сейчас дом, где она находилась, надстроили, и типографию из него вышвырнули.)

– В ней было напечатано завещание Ленина съезду, – сказал Шаламов. – С этого я начал мотать свой срок.

Оказалось, что, учась в МГУ на факультете права, Варлам Тихонович подрабатывал корректором и вычитывал в типографии гранки письма Ленина XIII съезду РКП(б), названного завещанием Ленина, потому что к открытию съезда в 1924 году Ленина уже не было в живых. Сталин добился, чтобы ленинское письмо было прочитано делегатами приватно. О публичном его обсуждении на съезде не упоминалось. Не было его и в опубликованных материалах съезда. Но перед XV съездом в ноябре 1927 года ленинское завещание напечатали в «Дискуссионном листке» – приложении к газете «Правда» и в бюллетене съезда ВКП(б). И то и другое было сделано вопреки решению XIII съезда: ленинского письма не публиковать. Репрессии последовали в год великого перелома, когда Сталин ломал хребет стране, – в 1929-м. Всех, так или иначе причастных к появлению письма, арестовали. Беспартийного Шаламова обвинили в участии в подпольной троцкистской группе и в распространении письма. Рассматривающее его дело Особое совещание при ОГПУ имело в то время право приговаривать к заключению в лагерь до трёх лет. Три года Шаламов и получил. Отбывал наказание в Вишерском лагере на Северном Урале.

В 1932-м Варлам Тихонович вернулся в Москву, работал в органах печати. Писал рассказы и стихи. Опубликовал свой первый рассказ «Три смерти доктора Аустино» в 1936 году в журнале «Октябрь».

Но в январе 1937 года он, уже имевший клеймо «троцкиста» был вновь арестован «за контрреволюционную троцкистскую деятельность», приговорён к пяти годам и послан на тяжелейшие работы в лагерь на Колыме. Лесоповал, прииски – всё это приводило к тому, что Шаламов неоднократно оказывался на больничной койке.

Во время войны заключённых не освобождали. Дела тех, у кого вышел срок, рассматривало опять-таки Особое совещание при НКВД (позже – в связи с переименованием ведомства – при МВД). 22 июня 1943 года Шаламов получает новый срок за «антисоветскую агитацию», выразившуюся в том, что в частном разговоре Шаламов назвал писателя-эмигранта Бунина классиком.

Но, как рассказывал Варлам Тихонович, ходить в троцкистах было неизмеримо опасней, чем в антисоветских агитаторах: никакой работы, кроме самой тяжёлой, троцкисты получить не могли.

А по новой статье заключённого могли послать и на более лёгкие работы, Этим воспользовался лагерный врач А.М. Пантюхов, с которым подружился Шаламов. По рекомендации Пантюхова Шаламов окончил восьмимесячные фельдшерские курсы и работал фельдшером в Центральной больнице для заключённых на левом берегу Колымы.

Варлам Тихонович рассказывал мне, как написал из лагеря Пастернаку, которого ценил как поэта. Пастернак не просто откликнулся, но присылал заключённому денежные переводы. «По тем временам это был очень смелый поступок», – говорил Шаламов. Освободившись из лагеря в 1951 году, Шаламов получил разрешение уехать с Колымы только в 1953-м.

В Москве бывшие заключённые проживать не имели права. Шаламов только и успел побывать у жены с дочерью и у Пастернака.

– От жены я ушёл в тот же день, как вернулся, – рассказывал мне Варлам Тихонович, – как только услышал от неё: «А всё-таки Сталин был великим человеком!».

А Пастернак ему помог: снабдил деньгами, дал к кому-то (не помню) рекомендательное письмо в Калининской области, куда направился на постоянное место жительства Варлам Тихонович. Он работал там мастером на торфоразработках, агентом по снабжению и писал свои знаменитые «Колымские рассказы», которые после того, как я напечатал в «Семье и школе» его подборку и мы подружились, давал мне читать.

Я запамятовал, написав в своих мемуарах, что мне удалось напечатать один из его рассказов в журнале «РТ-программы», где я недолго работал в 1966 году. Не удалось. Удалось только набрать рассказ «Академик», и Варлам Тихонович вычитывал его в полосе. Ошибся, потому что за недолгое время нам с Михаилом Рощиным (моим завом отдела) удалось напечатать много хороших вещей, и полоса с рассказом Шаламова отложилась в памяти, как опубликованная.

Мы сблизились. Гуляли по городу. Варлам Тихонович приходил ко мне домой или в «Литературную газету». Выяснилось, что он не любит Солженицына. Не признаёт даже его первой, поразившей всех вещи – повести «Один день Ивана Денисовича».

– Что он знает о лагере? – отмахивался Шаламов на моё недоумение. – Где он сидел? В шарашке? Лично он этого не пережил. Потому и вышла вещь подсахаренной.

Я удивлялся: «Что же в ней сладкого?» «А что горького? – парировал Варлам Тихонович. – В лагере не до интеллигентных разговоров о фильме Эйзенштейна. Лагерь не шарашка. Там одно только занимает, как бы тебе сегодня не сдохнуть!»

Шаламов знал, о чём говорил. Сталинские коллеги нынешней властной верхушки вывернули ему на допросах руки, порвали сухожилия, отчего ему, скособоченному, трудно было попасть рукою в рукав. Чекисты били его по ушам, повредив барабанные перепонки, – а слышал он плохо с детства: потому и били по самому больному. Он отплатил им за это сторицей. Его «Колымские рассказы» – натуральные физиологические очерки о ГУЛАГе воспроизводят такой кошмарный звериный быт, который недурно бы дать ощутить тем, кого зовут назад в советское прошлое. «Это наша история», – объясняют энтузиасты такого возврата. Что ж, пусть подталкиваемые ими люди, особенно молодёжь, почувствуют на примере непридуманной прозы Шаламова, какова была наша история! Хотел бы Солженицын, чтобы «Колымские рассказы» вошли в сознание читателей так же, как его «Архипелаг ГУЛАГ»? Не уверен. Войнович в книге «Портрет на фоне мифа» написал, что для Запада был Александр Исаевич невероятно авторитетен и что поэтому мог бы поспособствовать широкому изданию «Колымских рассказов». Мог бы, но делать этого не стал…