Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

– Не замай начальство свое. Вдруг оно сейчас как раз с каким-нибудь нашим вождем беседует. Я ведь не спешу. В мои-то годы куда спешить. Семка мы с тобой малость покалякаем.

И калякали до тех пор, пока я, открыв по какой-либо надобности дверь в приемную, не обнаруживал гостя…

– Гавриил Николаевич, какими судьбами? Давно ли…

Его приход я называл про себя праздником, который длится долго. Уж так он был нетороплив и обстоятелен – в приветствиях, в манерах, в разговорах и рассказах. Ну не вписывался он в дерганый ритм и нервную атмосферу московских служивых будней. И, нисколько этим не смущаясь, навязывал хозяину кабинета свои правила игры.

Усядется поудобнее в кресле, хлебнет из чашки предложенного ему чая и, опершись руками и грудью на трость, происхождение которой было доведено до моего сведения еще ранее, начинает…

– Приезжает ко мне в Воронеж некий Грязнов. Говорит – я из апээна. У нас, мол, знаете какая организация. Не все, что мы говорим одним, должны другие знать.

Да бывал, говорю, я в вашем апээне. Ничего такого особо таинственного не замечал.

Ну ладно, говорит, одним словом, наше начальство (а может, он даже «руководство» сказал) просит вас о Солженицыне высказаться. Тут вот даже вроде тезисов есть, и если что вам непонятно, я могу дополнительную информацию дать. И вообще помочь написать…

Нет, говорю, не бывало еще такого, чтобы за меня писали.

Тогда, говорит, и напишите сами. А я потом, если надо, поправлю, если руководство скажет.

Я говорю: мы давайте с вами кончим этот разговор. Вот почему. Я в пророки не гожусь, но этого вашего Солженицына через два года забудут, он уже и сейчас надоел всем на Западе. А мы напишем и дадим им пищу новую, они и будут это сколько еще времени мусолить.

Тут он тяжело вздохнул и внимательно посмотрел на меня, дескать, правильно ли я понял его, эту его своеобразную дипломатию, к которой тогда многие из нас прибегали, лишь бы уклониться от настойчиво предлагаемой чести полить публично ненавистного властям хрущевского выдвиженца. Убедившись, что все правильно понято, продолжил рассказ:

– Тогда, – говорит, – давайте я у вас интервью возьму…

– Нет, интервью я вам не дам.

– Почему?

– Тут, – говорю ему, – извините за нескромность, я на Льва Толстого сошлюсь. Может, и не каждый в его письмах и записях копается. Но есть там такой эпизод. Пришел к нему журналист и просит интервью. «Что это вы ко мне с интервью?» – «Да сейчас, – отвечает, – каждый дурак у вас интервью хочет взять».

Вот на том мы с ним и расстались. Я-то что хотел сказать? Я просто хотел сказать, что у меня, мол, юбилей приближается и потому всяк ко мне с интервью пристает.

Не знаю, обиделся он иль нет, только потом появилась его статья. А. Грязнов. АПН.

И боже мой, что там понаписано. Бедный Лева Якименко. У него статья была вступительная в «Роман-газете» к моему «Биму». Так он ее всю ободрал. Все мысли. Да еще и исказил. И в конце пишет: «Троепольский никому интервью не дает. Но я его попросил, и он мне сказал…» Это он, любезный, наш разговор, значит, когда я отказывался, за интервью выдал. Насчет Толстого, однако, не упомянул.

Мне ребята говорят: «Ты начальству его напиши или скажи». Но где его найдешь? Я спрашивал, никто не знает. У них епархия огромадная, у АПН. Только по его милости мне мой юбилей придется два раза справлять. Он эту свою статью поганую в аккурат перед Новым годом напечатал и написал, что в этом году мне 75 стукает. А в каком – этом? Ну и пошел народ меня поздравлять раньше времени. Тогда только что было объявлено, что фильм Станислава Ростоцкого по его повести получил Ленинскую премию. Фамилии Троепольского в числе награжденных, однако, не было. Сам в ту пору член комитета по премиям, я пытался убедить коллег, что это абсурд. Но мне в ответ твердили, что Троепольский получил же за свою повесть Государственную. А за одну и ту же вещь два раза не награждают.

Был, был я и автором-то сценария. Две тысячи мне за это заплатили. И расписочка имеется. Но я им посоветовал в титрах меня не проставлять. Иначе вы премии себя лишите. Они согласились со мной. Написали «по мотивам».

– В конечном-то счете, – говорю ему в утешение, – все равно книгу наградили, а не мотивы.

– В общем, – тут глаза у него заговорщически заблестели, – у автора – Государственная, у киношников – Ленинская. А у «Бима» – и та и другая.

Беседу Троепольский ведет по принципу – шаг вперед, два шага назад. А то и вбок.

– Мне фильм нравится….Шаг вперед.

– Но не все у них получилось. Деревни, например, совсем нет. Городской фильм получился.

Это о Биме-то – городской фильм! Вот так похвалил. И все это – неторопливо, слова – врастяжку. Прощаясь, бросал с нарочитой небрежностью, знал, чем подлечить мне душу, израненную стенаниями врагов и друзей насчет «грабительских налогов»:

– Поеду сейчас чеки получу, а потом в «Березку» – пару костюмчиков надо примерить…

– Значит, охрана прав все-таки работает?

– Работает? Да я вам честно скажу, меня заботит, куда эти чеки-то и девать. Между нами говоря, сейчас на двадцать тысяч скопилось.

Когда же я однажды сказал ему, что можно бы не только костюмы купить, но и машину, он сделал испуганное лицо:

– Так ведь она сколько стоит-то?! Восемь с половиной… Мне припомнилась старая байка. Солдатиков спросили, хватает ли им еды.

– Хватает, еще остается.

– А куда остатки деваете?

– Доедаем, еще не хватает.

Когда мой приятель из телеобъединения «Экран» пред ложил мне «сделать» телефильм о Книге, а проще говоря, о ВААПе, а то, мол, люди вокруг черт-те чего несут, у меня первая мысль – поеду к Троепольскому. Тем более что и в Воронеже, стыдно кому сказать, никогда не бывал.

Московский поезд приходит в Воронеж в девять утра. На перроне десяток встречающих нашу маленькую киногруппу – из местного отделения Союза писателей, из обкома, куда телевизионщики позвонили, газетчики. В центре – Гаврила Николаевич. Он – в соломенной шляпе, сбитой на макушку. В серых, издания шестидесятых годов, брюках. Пуговица на кармашке сзади оторвана, и клапан воинственно топорщится. Без пиджака, но в рубашке с галстуком, который он, впрочем, по прибытии вместе с нами в гостиницу снимет, чтобы больше уж не надевать и ходить с широко распахнутым воротом.

Он тут хоть и по-стариковски, но прям и статен и вообще разительно не похож на самого себя в Москве: в длинном, на все пуговицы застегнутом двубортном пиджаке, основательный, галстук с узлом в кулак и круглая с высокой тульей шляпа, сидящая идеально прямо и глубоко. Шаг – уверенный, но тяжелый, не частый. И громкий стук трости. Старец, патриарх. Создатель «Белого Бима».