Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Беглецов перегоняли идеи. Князь Георгий Евгеньевич Львов созвал «конфиденциальное совещание». За большим обеденным столом, заставленным роскошными закусками и крепкими напитками, уселись Бунин, Толстой, Михаил Осипович Цетлин.
— Господа! — торжественно произнес князь. — Поздравляю— вы будете редакторами рождающегося на благо отечества издательства. Оно будет находиться в Берлине. Его капитал — восемь миллионов! Нет, нет! Благодарите не меня. Деньги — Михаила Осиповича. Поднимем тост за его здоровье!
Бунин не успел порадоваться, как пришла пора разочаровываться. В дело вмешались политические интриги.
Потирая носовым платком томпаковую лысину, князь Львов, пригласивший к себе для новой беседы Бунина, смущенно произнес:
— Иван Алексеевич, я чувствую себя крайне неловко. Но… издательское дело, кажется, вылетело в трубу. Цетлин отказался дать деньги. Между нами (он склонился к уху Бунина, хотя в комнате никого не было) — причина в графе Алексее Николаевиче. Большего я сказать не могу! И прошу — все между нами…
Так и не возникло дело «Бунин, Толстой и К°».
4
На Фазанари часто заходил небезызвестный Борис Викторович Савинков. Вере Николаевне этот убийца-аристократ с безукоризненными манерами, читавший французскую поэзию наизусть — и на языке оригинала, «не показался» — «лысеющий мужчина среднего роста с маленькими ступнями…очень некрасивый, с плохой кожей, с надутыми жилами на лбу… Почти весь вечер он пил коньяк и разговаривал с сестрой Маршака…».
19 апреля. «Обедали вчера у Толстых с Набоковым. Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвел на меня впечатление человека уже не живого. Он очень корректен, очень петербуржец… Разговор шел на политические темы, между прочим, о царе. Про Николая II он сказал, что его никто не любил и что сделать он ничего не мог.
…Вчера за обедом Толстой очень бранил Савинкова: «Он, прежде всего, убийца. Он умен, но он негодяй». Он рассказывал им о своей поездке в Варшаву:
Да, вот мы с Пилсудским полагали так. Тут будут стоять его войска, а здесь мои (!). Потом заговорили о «Бледном Коне». Толстой говорит, что редактировал его Мережковский».
Точнее — «Конь бледный», в котором один из лидеров партии эсеров заявил о своем раскаянии в террористической деятельности. Этой книгой Савинков (псевдоним В. Ропшин) в 1909 году дебютировал в литературе. Позже издал еще несколько книг, писал и стихи — довольно удачные.
Человек, организовавший множество террористических актов— от убийства министра Плеве до великого князя Сергея Александровича, утверждал — белое движение не имеет перспектив.
И вновь воспевал и оправдывал убийство: «Не убий!»…Когда- то эти слова пронзили меня копьем. Теперь… Теперь они мне кажутся ложью. «Не убий», но все убивают вокруг. Льется «клюквенный сок», затопляет даже до узд конских. Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает…
Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек — от усталости, от лени, от скуки. Такова жизнь. Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему тогда покаяние? Для того, чтобы люди, которые никогда не посмеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднесловили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган!»
И все же вынужден был добавить: «Чего я достиг? Позади — свежевырытые могилы. Впереди… Что ожидает меня впереди?»
Что это? Предчувствие печального конца?
* * *
Над Парижем загромыхала весенняя шумная гроза. Дождь ударил по островерхим крышам, стоки переполнились мутной водой. Но уже к полудню стало солнечно, тепло и чисто. Бунин собрался было на прогулку, как зазвенел дверной звонок. В квартиру, весело похохатывая, в новом дорогом костюме и с гвоздикой в петлице появился Толстой. Был он породист, плотен в плечах, а на бритом самодовольном лице поблескивали стеклышки пенсне, придававшие ему несколько высокомерное выражение.
— Сегодня я при деньгах, — выпучивая глаза и явно веселясь, важно произнес он. — Этот факт сам по себе столь удивителен, что я горю желанием отметить его вкусным обедом. Приглашаю в самый роскошный ресторан, куда только супруги Бунины пожелают!
…До «Медведя», однако, путники не дошли, а остановились на Больших Бульварах. Здесь они заняли место в одном из бесчисленных кафе, занимавшем более половины широчайшего тротуара. За небольшими изящными столиками часами просиживала публика, не торопясь прихлебывая кофе, пиво, смеси различных крепких напитков с сиропами.
Мимо беспрерывно тек разноперый людской поток — поток беззаботных и веселых людей. Они шутили, улыбались друг другу, ухаживали за смазливыми официантками и цветочницами.
И только наши россияне оставались серьезными, и чем больше пили вина, тем эта серьезность увеличивалась.
Толстой, изрядно раскрасневшийся, стучал кулаком по столу:
— Почему мы потеряли Россию? Да потому, что в белом стане были интриги, раздоры, бестолковщина. Колчак, Врангель, Корнилов, Краснов — каждый тянул в свою сторону, не желая согласовывать свои действия с другими. А вот сугубо штатские Ленин и Троцкий четко понимали смысл и стратегию гражданской войны, понимали лучше Деникина и Колчака. Бредовыми идеями они сумели привлечь на свою сторону народ, холодным расчетом зажгли в его сердце идейный фанатизм.
— А сейчас что, наши поумнели? — вздохнул Бунин. — Нисколько! Поражение ничему белых вождей не научило. За несколько дней, что живу в Париже, успел многого наглядеться. В России еще война гремит, а тут десятки партий, групп, объединений возникли, как поганки после дождя. И все ищут способы самоутвердиться, каждая партия заявляет: «Только на наших стягах написаны священные слова — свобода, демократия, освобождение Отчизны от большевиков!»
— И оплевывает всех остальных, — поддакнул Толстой. — Нет, дорогой Иван Алексеевич, от белых генералов ждать нам ничего хорошего не приходится! — Помолчал, отпил из стакана и добавил: — От красных, понятно, тоже ждать нам хорошего нельзя. В западню мы попали.
Вера Николаевна с искренним страхом прошептала:
— А как тогда нам жить?
Никто на этот вопрос ответить не умел.
5
Читатель, верно, помнит историю чудного малинового, в полном цвету репейника, о котором Л.Н. Толстой поведал в «Хаджи- Мурате»? Репейник был страшно крепок, так цепко глубокими корнями держался за почву, что вырвать его было почти невозможно. Так и русские люди, в силу различных несчастных причин оказавшись на чужбине, благодаря своей могучей духовности умели глубоко пустить корни в чужую почву, расцвести ярко, не теряя первобытных красок и прелести.
Как бы материально скудно россияне ни жили, культурная жизнь зарубежной России дала мощные всходы и богатый урожай.
Вот они, красноречивые цифры, которые не должны утомить читателя.
С 1918 по 1932 год выходило 1005 (!) названий русских эмигрантских газет и журналов. За этот же период напечатано — умопомрачительная цифра! — около 7400 трудов по философии, истории, юриспруденции и другим наукам. Большинство этих работ пронизано естественным и очень нравственным неприятием кровавой власти кремлевских вождей.
— Кого только нет в Париже! — с удивлением восклицал Бунин, вернувшись после очередной прогулки по парижским улицам. — На каждом шагу встречаю знакомых: артисты, писатели, сейчас какой-то полковник встретился, про Юлия и Москву стал расспрашивать. А я даже не мог вспомнить его лицо, где мы с ним встречались!
— Мне здесь очень нравится! — с серьезным видом заметил Дон-Аминадо. — Париж — милый городок, хотя по сравнению, скажем, с Одессой у него есть большой недостаток.
Бунин хохотнул, удивился:
— Интересно, какой такой недостаток?
— Видите ли, Иван Алексеевич, уж очень тут много… французов!
Бунин заливисто рассмеялся. Смеялась до слез Вера Николаевна. Вскоре этот анекдот пошел гулять по Парижу.
* * *
Господь наградил даром провидения не только поэтов, но и женщин, существ, впрочем, совершенно необычных, я сказал бы, даже не земных. Вспомним дневниковую запись Веры Николаевны от 19 апреля, остро почувствовавшую в одном из руководителей кадетской партии В.Д. Набокове (отце писателя) не живого.
Пройдет чуть меньше двух лет, и это пророчество исполнится.
Все произошло во вторник 28 марта 1922 года. Филармоническое собрание Берлина было переполнено. Здесь собрался русский монархический съезд. Митрополит Евлогий благословил присутствовавших, а граф С.С. Ольденбург сделал доклад о российском престолонаследии.
Съезд шел своим размеренным порядком, пока на трибуну не поднялся Милюков. Темпераментно сжимая кулаки, обращаясь то к одним лицам, то впериваясь взглядом в других, Милюков восклицал:
