Моя жизнь - Айседора Дункан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этого мы вернулись в отель, и Д’Аннунцио сказал:
– Каждую ночь я буду приходить к вам в двенадцать часов. Я завоевал всех женщин в мире, но мне предстоит еще завоевать Айседору.
И действительно, каждую ночь в двенадцать часов он приходил ко мне в комнату. Но я сказала себе: «Я буду единственной в своем роде. Я стану единственной женщиной в мире, которая устоит против Д’Аннунцио».
Он рассказывал мне удивительные истории о своей жизни, своей юности, о своем искусстве.
– Isadore, je n’en peux plus! Prends moi, prends moi![120]
Я была настолько bouleversee[121] его гением, что просто не знала, что мне делать, и, мягко выпроводив его из своей комнаты, провожала к себе. Это продолжалось около трех недель, затем меня охватила такая досада, что я бросилась на вокзал, села на первый подошедший поезд и уехала.
Он часто спрашивал:
– Pourquoi ne peux-tu pas m’aimer?[122]
– A cause d’Eleanore[123].
В отеле «Трианон» была золотая рыбка, которую Д’Аннунцио очень любил. Она содержалась в чудесной хрустальной чаше, и Д’Аннунцио обычно кормил ее и разговаривал с ней. Золотая рыбка шевелила плавниками, открывала и закрывала рот, словно отвечая ему.
Однажды, остановившись в «Трианоне», я спросила у метрдотеля:
– Где золотая рыбка Д’Аннунцио?
– Ах, мадам, это печальная история! Д’Аннунцио уехал в Италию и велел нам позаботиться о ней. «Эта золотая рыбка так дорога моему сердцу, – сказал он. – Она символизирует все мое счастье». Время от времени он телеграфировал: «Как поживает мой любимый Адольф?» Однажды Адольф стал плавать медленнее обычного и перестал искать Д’Аннунцио. Я взял его и выбросил в окно. Но тут пришла телеграмма от Д’Аннунцио: «Чувствую, Адольф заболел». Я телеграфировал ему: «Адольф умер прошлой ночью». Д’Аннунцио ответил: «Похороните его в саду. Сделайте ему могилу». Тогда я взял сардинку, завернул ее в серебряную бумагу и, похоронив в саду, поставил крест с надписью: «Здесь покоится Адольф». Вернувшись, Д’Аннунцио спросил: «Где могила моего Адольфа?» Я показал ему могилу в саду, он принес на нее груду цветов и долго стоял, проливая над ней слезы.
Один из моих праздников имел трагический исход. Я оформила студию как тропический сад со столиками на двоих, скрытыми среди густой листвы и редких растений. К этому времени я уже была немного посвящена в различные парижские интриги и могла соединить пары согласно их желанию, хотя это и могло вызвать слезы кое у кого из жен. Все гости были наряжены в персидские костюмы, и мы танцевали под музыку цыганского оркестра. Среди гостей присутствовали Анри Батай и его знаменитый интерпретатор Берта Бади, мои давние друзья.
Как я уже говорила, моя студия с развешанными повсюду на высоту метров пятнадцати голубыми занавесами походила на часовню. Но на верхнем балконе размещалась маленькая комнатка, преобразованная искусством Пуаре в настоящее царство Цирцеи. Черные, как соболий мех, бархатные занавесы отражались в настенных зеркалах в золотых рамах; черный ковер и диван с подушками из восточных тканей завершали убранство комнаты. Окна ее были наглухо закрыты, а дверями служили причудливые проемы, напоминающие этрусские гробницы. Пуаре так сказал о своем творении: «Voilа̀ des lieux où on ferait bien d’autres actes et on dirait bien d’autres choses que dans des lieux ordinaires»[124].
И это правда. Маленькая комнатка была прекрасной, очаровательной, но в то же время опасной. Может, сам характер мебели порождает различия между добродетельными постелями и порочными кушетками, добродетельными стульями и греховными диванами? Во всяком случае, Пуаре оказался прав. В этой комнатке чувствовали и говорили совсем иначе, чем в моей похожей на часовню студии.
На этой вечеринке шампанское лилось рекой, как всегда, когда праздник устраивал Лоэнгрин. В два часа ночи я оказалась в комнатке Пуаре сидящей на диване с Анри Батаем, и, хотя он всегда обращался со мной по-братски, в этот вечер, поддавшись обаянию обстановки, он заговорил и повел себя совсем по-иному. И тут перед нами явился не кто иной, как Лоэнгрин. Увидев меня с Анри Батаем, отраженных в многочисленных зеркалах, он бросился в студию, принялся рассказывать обо мне гостям и заявил, что уходит и никогда больше не вернется. Все это произвело на гостей угнетающее впечатление и моментально изменило мое настроение от комического к трагическому.
– Скорее играйте смерть Изольды, – сказала я Скене, – иначе вечер будет безнадежно испорчен.
Поспешно сбросив вышитую тунику, я облачилась в белое платье. Скене играл на пианино изумительней, чем обычно, а я танцевала до рассвета.
Но вечер имел трагические последствия. Несмотря на нашу невиновность, Лоэнгрин в нее так и не поверил и поклялся никогда со мной больше не встречаться. Тщетно я умоляла его, а Анри Батай, очень расстроенный этим инцидентом, даже написал ему письмо. Все напрасно.
Лоэнгрин лишь дал согласие встретиться со мной в автомобиле. Его проклятия обрушились на мою голову, словно глухой звон адских колоколов. Внезапно он прекратил поток проклятий и, распахнув дверцу автомобиля, вытолкнул меня в ночной мрак. Ошеломленная, долго брела я по улице. Незнакомые мужчины подмигивали мне и нашептывали двусмысленные предложения. Мир, казалось, вдруг превратился в настоящий ад.
Два дня спустя я узнала, что Лоэнгрин уехал в Египет.
Глава 25
Моим лучшим другом и великолепным утешителем в те дни был музыкант Хенер Скене. Он обладал удивительным характером: презирал успех и был абсолютно
