Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не понял… – сказал сам себе Генка.
Вообще-то, понимать особенно было нечего. Американец фотографировал платки, которые Аня держала поочередно в вытянутых руках. Но Генке все равно это очень не понравилось, и он сделал вид, что не понимает – что там такое происходит.
Потом они стали о чем-то разговаривать, стоя очень друг к другу близко, теребя в руках то один, то другой платок и фактически друг до друга дотрагиваясь.
– Этот платок называется «Весна Священная», – сказала Аня.
– Стравинский?
– Да, Павел Тимофеевич тогда очень любил этого композитора. А этот… – Аня немного смутилась, – …«Любовь». Шутливый узор, видите? Тогда на фабрике работала девушка Люба, очень смешная и очень славная. И Павел Тимофеевич посвятил ей эту работу. А это… – Аня вздохнула. – Это «Кайма».
– «Кайма»? – удивленно повторил Иван.
– Да… Видите, черное поле и золотая кайма с очень тонким и красивым узором… У Павла Тимофеевича тогда умерла жена, и он сделал этот платок. Черное поле, он говорил, это – жизнь, а золотая кайма – смерть. Но тут я с ним не согласна.
– Анна, вы так говорите, как будто знали Иконникова лично, – с улыбкой проговорил Иван.
Аня улыбнулась:
– А я его и сейчас знаю.
То, что увидел Генка дальше, было ужасно. Американец выпучил глаза, закричал что-то, а потом взял Аню за руки.
– Да вы чего, озверели? – спросил Генка и отвернулся.
Когда Аня вошла в комнату, Генка сидел перед телевизором и смотрел программу «Время». Горбачев встречался с народом, и Генка сидел и смотрел. Аня улыбнулась.
– Добрый вечер, – сказала она, но Генка продолжал смотреть телевизор.
Аня посмотрела на него удивленно и спросила:
– А почему ты меня не подождал? Что-нибудь случилось?
Генка молчал и смотрел телевизор.
Аня устало вздохнула, присела на маленький диванчик у двери и стала удивленно смотреть в Генкин затылок. Теперь не только он, но и она молчала – говорил один Горбачев, и этого Генка вынести уже не мог. Он вскочил, выключил телевизор и, повернувшись к жене, гневно и страстно вопросил:
– Зачем он тебя фотографировал?!
Аня не сразу поняла, о чем идет речь.
– Он не меня фотографировал, а платки, – объяснила она после паузы.
– Видел я, какие платки он фотографировал! Он тебя фотографировал!
– Он не меня фотографировал…
– Видел я, кого он фотографировал! Зачем он тебя фотографировал? (У Генки получалось – «фоторафировал».)
– Гена, он фотографировал не меня.
– Видел я, кого он фотографировал! Зачем он тебя фотографировал?
– Ты видел и не зашел? – удивленно спросила Аня.
– Если бы я зашел, я бы его там убил! А я не хочу сидеть… из‑за какого-то козла американского!
– Гена, ты подсматривал? – удивленно спросила Аня.
– Я не подсматривал, я смотрел! – возмущенно закричал Генка и прибавил трагически, переходя на шепот: – Как мою жену… фотографируют…
Аня улыбнулась:
– Гена, какой ты смешной. И не кричи, пожалуйста. Ты разбудишь ребенка.
– Да, я смешной! – нервно засмеялся Генка. – Я в кювет влетел. Чуть не перевернулся!
В Аниных глазах возник испуг, она инстинктивно поднялась и сделала шаг к мужу, но он, останавливая ее, выставил вперед ладонь:
– Не надо! Этого не надо!
Аня остановилась.
– А зачем он брал тебя за руки?
Тут Аня действительно смутилась, и это не ускользнуло от Генки.
– Брал! Я видел! Я все видел!
Аня снова улыбнулась:
– Ты видел, но ничего не слышал. Если бы ты слышал…
– А мне не надо слышать! Знаешь такую поговорку: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать»? Взял за руки и держал! Чужую жену! Это в Америке, может, можно, а у нас…
Генка развивал эту глубокую мысль, без устали нес чушь, и Аня заговорила, стараясь объяснить:
– Дело в том, что он там в Америке видел репродукции платков Павла Тимофеевича, но там не было датировки, только фамилия, и он думал, что Павел Тимофеевич жил в девятнадцатом веке. И когда я сказала, что Павел Тимофеевич сейчас жив-здоров и что можно…
– Павел Тимофеевич! Павел Тимофеевич! Вот где он у меня, твой Павел Тимофеевич! Ему давно в психушке место или на кладбище, а ты носишься с ним! – заорал Генка.
– Не говори так! – остановила его Аня. – И не кричи. Ты разбудишь ребенка…
– Погоди, погоди, – дошло до Генки. – Так ты теперь вдвоем… с этим… к этому поедешь? Так?
Аня села на диванчик и объяснила:
– Я обещала познакомить его с Павлом Тимофеевичем. Если хочешь, поедем вместе.
– Я? – ткнул себя в грудь Генка и засмеялся. – Та-ак, – протянул он и зашагал по комнате. – Так-так-так… Я, значит, для нее всё! Пить бросил, курить бросил, деньги все до копеечки. В коллективе уважают, несмотря на судимость. Ко мне Полубояринова, парторг, подходит сегодня: «Голованов, ты как насчет партии думаешь?» А она? А ты? Ты! – заорал Генка, и в этот момент за стеной заплакал ребенок.
– Ну вот, разбудил… – тихо и устало проговорила Аня.
– А-а! – высоко закричал Генка, схватил с диван-кровати, на котором они спали, и швырнул на маленький диванчик, где сидела Аня, подушку и одеяло. – Спи тут! Я с тобой теперь спать не собираюсь! – Подумал и, решив усугубить наказание, забрал одеяло себе.
Пальцы летали по клавиатуре компьютера, буквы быстро складывались в слова, а слова в предложения. Ивану работалось. Внезапно в двери что-то громыхнуло, и Иван удивленно оглянулся. На пороге стоял сосед Альберт – пьяный, веселый и расхристанный.
– Сосед! – воскликнул он бодро и жизнерадостно. – Давай выпьем!
– Спасибо, я не употребляю алкоголь, – твердо ответил Иван.
– Не употребляешь? Ну, тогда пойдем погуляем! – предложил Альберт и, подмигнув, прибавил громким шепотом: – Я тут такое женское общежитие разведал…
Иван улыбнулся:
– Спасибо, я не гуляю.
Альберт развел руками.
– Ну, тогда извини… – проговорил он, нисколечко не обидевшись, и скрылся за дверью.
Этот неожиданный визит не испортил настроения, но от работы отвлек. Иван поднялся со стула и, сунув руки в карманы, широко зашагал по комнате.
Во поле березка стояла.Во поле кудрявая стояла, –
запел он грудным, самодеятельно поставленным голосом.
Люли-люли, стояла!
Взгляд Ивана упал на фотографию бабушки, и он остановился.
– Бабушка, я влюбился? – Он вдруг смутился и сформулировал вопрос иначе: – Бабушка, я полюбил? Я люблю? Я правильно говорю?
И вновь зашагал по комнате, напевая уже вполголоса:
Некому березу заломати,Некому кудряву заломати.Люли-люли, заломати.
Теперь взгляд его переместился на фотографию девушки и, возможно, ее взгляд потребовал другой песни. Сам того не замечая, Иван перешел на английский:
Глори, глори, аллилу-уйя!Глори, глори, аллилу-уйя!
Он остановился перед фотографией и прокричал по-английски:
– Джессика, я влюбился!
Спят усталые игрушки,Книжки спят, –
измученно напевала за стеной женщина, укачивая плачущего ребенка.
Аня плакала почти совсем неслышно, но Генка слышал.
– Ань… Аня, – зашептал он виновато и с одеялом на плечах подошел к диванчику, на котором, поджав ноги и отвернувшись к стене, лежала в одежде Аня. – Ань, не плачь, – попросил Генка. – Когда ты плачешь, я… умираю…
Несмотря на противный моросящий дождь, Иван совершал свой утренний «джоггинг». Обгоняя колонну тех же солдат, он вновь, как и вчера, услышал:
– Закурить не найдется, командир?
Иван не успел ответить, потому что идущий в строе последним объяснил:
– Он не курит, у него вчера спрашивал.
– Курицын! – прокричал впереди неохватно толстый прапорщик. – Разговоры в строю!
Огибая памятник Ленину на площади Ленина, Иван обернулся и с удивлением увидел бегущего следом Альберта. Тот был в костюме и шляпе, но без галстука. Судя по виду, чувствовал Альберт себя неважно. Остановившись напротив продмага, он задумался о чем-то печальном и, держась за сердце, скрылся в его открытой двери.
Набойщики лежали, полулежали и сидели на столах и внимательно слушали бригадира. Дядя Сережа, в очках, держал в руках многотиражку и читал вслух интервью Ивана. Оно называлось «Плоды перестройки». Дядя Сережа был важен, читал громко и отчетливо:
– «Вопрос: Если бы вы родились, допустим, в Австралии, а потом вам пришлось бы выбирать между Америкой и Советским Союзом, какую бы страну вы выбрали?» Ишь Аркашка куда гнет, – прокомментировал дядя Сережа и прочитал дальше: – «Ответ: Я бы выбрал Австралию».
Дядя Сережа одобряюще крякнул. Слушателям тоже понравился такой ответ. Только Генка не слушал или делал вид – сидел на подоконнике и смотрел в окно.