Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

Но и Завьялов и Морошка продолжали молча разглядывать Вареньку. Она была во всем темном, строгая, как монахиня, и за несколько дней скитаний совсем отцвела — совсем и навсегда.

— Чо уж смотреть-то? — застеснялась Варенька, понимая, как она удивила мужчин своей некрасивостью, и попросила жалобно, слезно, прислоняясь виском к косяку двери: — Простите уж вы меня, дуру, ради бога. Простите, товарищ начальник.

— Ты с прорабом, с прорабом говори, — сказал ей Завьялов, бесцельно вертя в руках свою форменную фуражку. — Тут он голова.

— Простите, Арсений Иваныч…

— Да ты садись, садись. — Морошка указал Вареньке на табурет у кровати, избегая, однако, встречаться с нею взглядами. — Где вас поймали-то?

— А мы уж в Енисей вышли, в Енисей, Арсений Иваныч! — заговорила Варенька с неожиданной живостью, не то стараясь угодить прорабу своей готовностью к откровенности, не то по наивности тут же забываясь и становясь прежней Варенькой. — Они ить чо удумали? Шел караван в Енисей, они и попросились на пустой паузок: деньги всё делают! А лодку бросили пониже Рыбного, чтобы след запутать. Спрятались, значитца, в том паузке, да и давай глотать: у водолива-то и спиртишко нашелся. Где их, окаянных, скоро поймаешь на такой-то реке? А уж когда вышли в Енисей — тут и настигли.

— Им что: глотай да глотай, — сказал Морошка. — Закуски вволю было.

— Вволю! Хоть обожрись! — охотно подхватила Варенька, но, почувствовав, хотя и с запозданием, укор в словах прораба, сникла и пробормотала смущенно: — Никто и не подавился, а надо бы…

— Зачем кинулась-то с ними?

Вареньке сделалось очень стыдно. Опустив голову, ответила едва слышно:

— Улестили.

— И сразу кинулась?

— Да сдуру-то чего не сделаешь? — вспомнив о самом расхожем в народе оправдании на всякий худой случай, ответила Варенька. — Все ведь надеишьси. Все слову веришь. Тошно ведь, Арсений Иваныч, жить-то мне одной! Разве не примечаешь? А вот поверила — и столько мучений приняла.

— Обижали?

Внезапно всхлипнув, Варенька прошептала:

— Охальничали.

Раскаиваясь в том, что вроде бы учиняет несчастной Вареньке допрос, Морошка заключил хмуро:

— Наперед знай. Помни.

— На всю жизнь запамятую, Арсений Иваныч! — клятвенно, как перед иконой, воскликнула Варенька. — Ведь я, Арсений Иваныч, целую ночь в настоящей тюрьме сидела! Глаз не сомкнула. Весь пол слезами залила. А утром-то, как повели на допрос, у меня и ноги не идут, хоть на землю садись, а земля-то как в пропасть летит. Солнце светит, а мне — темная ночь. Так страшно было, Арсений Иваныч, и сейчас сердце заходится, как со стужи.

— Передохни, — посоветовал Морошка.

— Не помню, как и довели меня в милицию, — в самом деле передохнув немного, продолжала Варенька. — А там мне водицы дали попить, я и оклемалась немного… — Она еще разок передохнула и помахала себе платочком в лицо. — Стали меня спрашивать, а мне и сказать-то нечего. Зачем побегла — и сама не знаю. Наваждение какое-то нашло, чо ли…

— Где они свечи-то взяли?

— А у Белявского, у него. Как взяли, не знаю, а потом сами же и выдали его с головой. — Но Вареньке не терпелось узнать о своей судьбе, и она спросила: — Как же мне теперь-то?

— Устала небось? Может, отдохнешь?

— Какой мне отдых! Без работы я совсем затоскую.

— Тогда иди, готовь ужин, — разрешил Морошка.

— Ой, да я сейчас же! — вскакивая, заторопилась Варенька. — Жрали они — страсть глядеть, а все-таки не успели все сожрать, не успели. Я и упросила милицию отдать все остатки, и все их привезла. Да у меня еще с собой деньжонки были. Припрятала на всякий случай. Вот и прикупила на них кое-чего в Железнове: мяса там, муки, масла… Ты не сумлевайся, Арсений Иваныч, я весь долг покрою, все отработаю. Ты только не гневись больно-то на меня, не серчай.

— Иди, — отворачиваясь, сказал Морошка.

Вареньке хотелось поблагодарить Морошку, но увидев, как он сгорбился на краю кровати, она попятилась и удалилась молча. В прихожей она впервые увидела Анну Петровну и Гелю. Понимая, что и женщины невольно слушали ее горький рассказ, она быстро, стыдливо прошла до входной двери и там, вдруг навалясь плечом на косяк, горько зарыдала.

VIII

Борису Белявскому не давала покоя угроза Вареньки, хотя он всячески и убеждал себя считать ее не иначе как пустой бабьей болтовней. Какие его проделки и грехи известны милиции? Неужели ей известно не только то, что он помог Мерцалову и его дружкам бежать с Буйной, но и то, что случилось в поселке у порога? «Чепуха! — спорил он с собой. — Геля сбежала, не сказав никому ни слова!» Все так, но ведь даже без участия Гели могли возникнуть подозрения о том, почему она сбежала накануне свадьбы. Народ сейчас дотошный. И потом, сосед по дому слышал шум за стенкой и, кажется, делал после какие-то намеки. От него и мог закуриться дымок. И вполне возможно, что железновская милиция уже поджидает его на пристани. «Нет! — прокричал он, стиснув зубы. — Я не дамся в медвежьи лапы!» Теперь он боялся разоблачения как никогда. И свое спасение он видел только в том, чтобы избежать заслуженной расплаты. Им владел только страх, один страх…

Мимо каюты прошла, опустив голову, Обманка. Приоткрыв немного дверь, Белявский зазвал ее к себе, спросил обидчиво:

— Что проходишь мимо?

— Да так, все думаю.

Рита очень изменилась за последние дни: бродила в изношенной штормовке поверх шерстяной кофты, в резиновых сапожках, а свои модные космы теперь тщательно прятала под спортивной шапочкой. От прежней Обманки остались только яркие губы, под цвет таежной малины.

— А подурнела ты, — оглядев Риту, безжалостно заметил Белявский.

— А ты? — равнодушно, без обиды ответила Обманка. — У тебя-то какой вид? Опять небрит, опять… Хочешь поглядеться в зеркало?

Она обшарила все свои карманы, но зеркальца не нашла. Спросила равнодушно:

— А чего ты торчишь здесь?

— Где-нибудь торчать-то надо…

— На привязи ты здесь, что ли?

— На железной цепи.

Теперь Белявский был, пожалуй, еще более странным, чем в те дни, когда появился на Буйной и бродил по ночам вокруг прорабской. Опять на его похудевшем лице, обрастающем густой, как отава, колючкой, лихорадочным блеском сверкали черные, иконописные глаза. Опять все его жесты стали быстрыми и нервными, а голос был напряжен так, что в любую секунду мог сорваться на визг.

— Уходил бы ты поскорее отсюда, — посоветовала ему Обманка.

— И ты гонишь? — спросил Белявский, со злобным прищуром приглядываясь к Обманке. — А давно ли сама не советовала уезжать? Давно ли сама натравливала добиваться своего?

Вздохнув, Обманка созналась чистосердечно:

— Все от зависти.

— Прозрела?

— А ты не шути, — ответила Обманка все так же равнодушно, устало. — Нас все учит жить. Вот я расквасила себе нос о камни — и поумнела.

— Афоризмы?

— А тебя и любовь ничему не научила? — спросила Обманка. — Значит, у тебя не любовь. От твоей любви, и верно, один шаг до ненависти.

— А у тебя что? Любовь? Ха-ха!

— Корявая, да любовь, — ответила Обманка и, берясь за ручку двери, сказала: — Прощай.

— Валяй на все четыре!

Надо было побыстрее убраться в зимовье на Медвежьей. Конечно, там поселились не бог весть какие хорошие парни. У Белявского не раз появлялась мысль, что они, вполне возможно, что-нибудь натворили в той геологической партии, в какой работали, и скрылись, а теперь осматриваются и соображают, как уйти с Ангары. Может быть, это просто-напросто таежные бродяги или беглые… Но что до этого Белявскому? По крайней мере, с ними можно было выпить спирта и на время забыться, отдохнуть от тех мыслей, что не давали покоя. «Да, выпить бы… — подумал Белявский. — Только надо уйти сейчас же…» Схватив туго набитый рюкзак, он кошачьим шагом, никем не замеченный сошел с брандвахты.

Новые знакомые, один приземистый, чернобородый, с маленькими глазами, а другой тонкокостный, сильно исхудавший в таежном походе, стояли на перекате, пониже зимовья, с длинными удилищами из неошкуренного тальника. Завидев Белявского, коренастый, называвший себя Петрухой, взмахнул удилищем, не дождавшись, когда леска вытянется на течении в струнку, и вышел из воды. Его товарищ, назвавшийся Гошей, прошел с удочкой до конца переката и, дав попрыгать обманке на гребнистой струе, выхватил в воздух серебристого хариуса.