История жизни, история души. Том 1 - Ариадна Эфрон

Прочла я «За правое дело», о котором писали мне и вы, и Борис, но, увы, не в восторге, хоть и отдаю должное и наблюдательности, и уму автора. Но книга без хребта и без единого героя, и т. к. автор - не Толстой (единственный писатель, которому удалась книга с несколькими главными героями, «Война и мир»), и — поэтому книга не едина, а рассыпается на отдельные кадры, как фильм. В таком виде, в котором она сейчас, — это не книга, а только подготовка к ней, хроника, отдельные удачные и неудачные записи и зарисовки. Не согласны?

В кино не хожу почти никогда, м. б. оттого, что оно у меня под боком и мне слышно всё звуковое оформление, все диалоги каждой картины. Наши концерты и постановки не смотрю никогда, чтобы не расстраиваться, т. к. всегда что-нб. да не так! Но за кулисами бываю часто и всё равно расстраиваюсь оттуда. По части всяких сценических неполадок одну, забавную, рассказал мне наш художественный руководитель: на одном любительском спектакле герой поцеловал героиню так крепко, что его чересчур сдобренные клео-лом2 чёрные усы оказались приклеенными на её лице. Пришлось закрыть занавес, публика же не могла успокоиться в течение двадцати минут.

Сейчас у нас готовится «Женитьба» Гоголя, несколько одноактных пьес, концерт ко дню рождения т. Сталина и программа к новогоднему балу-маскараду. Работы уйма, особенно у меня (декорации, костюмы, фотомонтажи и выставки, лозунги, плакаты, рекламы). Если успею, вложу в это письмо несколько новогодних картинок, чтобы вы поздравили кого захотите. Если нет - вышлю следующим письмом.

Целую вас крепко и люблю.

Ваша Аля

Слышно ли что про Нину, Кузю, Мульку? Где и как они?

' Вероятно, это письмо написано после отправки предыдущего, датированного тем же числом, и получения открытки, телеграммы и денег.

2Клеол - специальный клей, используемый гримерами.

А. И. Цветаевой

14 ноября 1952

Дорогая моя Асенька! Так давно не писала Вам, моя родная, что не знаю, с чего и начать. Начну с того, что буду просить прощения за своё молчание, а продолжать — объяснениями и оправданиями его. Очень трудное было у меня всё это время, начиная с осени (картошка, дрова) и кончая ноябрьскими праздниками с почти круглосуточной работой. В этом году нам пришлось очень солидно ремонтировать наш домик, перестраивать кухню, крыть крышу и т. д. Одно это отняло неимоверное количество времени и сил, не говоря ужо деньгах (сам ремонт обошёлся в 450 р., не считая материалов). Ужасно трудно было с добычей дров, причём запасти их полностью на всю зиму не удалось, несмотря на все усилия. Огородик у нас такой маленький, что в самый урожайный год собираем с него не больше 2'/2, 3 мешка картошки. Ещё 6 мешков докупаем — а это 300 р. Из овощей здесь родится капуста и немного морковь и репа, но всё это сажается здесь в небольшом количестве, и запасти овощей на всю зиму не удаётся. А главное - всё «добывается», и всё с трудом, и всё в свободное от работы время, которого фактически совсем не остаётся. Было у меня, кстати, и довольно сильное переживание, меня было уволили с работы, и не за то, что я, скажем, не справляюсь с ней, а за моё восьмиклассное образование69, но пока что на работе оставили. Вот

что действует на меня прямо угнетающе, каждый день чувствую себя висящей на волоске и — что делать, когда этот волосок оборвётся? Здесь ведь очень нелегко с работой, даже уборщицей устроиться не просто, да и не во всякую организацию примут, уж не говоря о том, что на такой заработок прожить очень и очень трудно, да и физически в здешних условиях это уже не под силу.

Устала я очень, а жизнь идёт, не оставляя ни дня на передышку. В выходные дни - стирка, пилка и колка дров, уборка, мытьё полов, готовка впрок и т. д., в рабочие дни — работа, работа и работа + самое неотложное домашнее. За три с лишним года, проведённых здесь, я сильно сдала, и, вероятно, не столько из-за всяких местных трудностей физического порядка, (ко всему этому я достаточно привыкла!), сколько потому, что на душе вечно тревожно, беспокойно. То писем долго нет, то с работой неладно, то... главное, что конца-краю этому не видно. Раньше хоть был день и час, которого можно было дождаться...

Ещё очень убило меня известие о тяжёлой болезни Бориса, которого в инфаркте свезли в Боткинскую. Главное, в письме, которое я получила от него до этого, он писал о том, что доволен летом, хорошо отдохнул, хорошо работал, полон планов и сил для их осуществления. И сразу после этого несколько строк карандашом, неузнаваемые каракули. Боже мой, хоть бы жив остался! Я кажется, больше не в силах никого терять, да и не в этом дело, не в моих силах, а в его жизни...

И вот Асенька моя, не сердитесь на то, что иногда подолгу не пишу, всегда знайте, что всегда Вас помню и люблю, но иногда просто не в состоянии написать хоть несколько строк.

Сама иной раз удивляюсь тому, как в молодости много даётся и как под старость - а в старости особенно! много отнимается - даже больше того, что было дано! Сейчас меня не хватает не то, что на лишнее — на насущное! И мне недостаёт.

Ну а вообще пока что всё слава Богу. Жива, здорова, сыта, работаю. Крепко и нежно целую Вас и всех Ваших, очень жду какой-нб. Вашей передышки, когда Вы сможете написать мне.

Всегда Ваша Аля

Ада целует. 69

Б.Л. Пастернаку

8 декабря 1952

Дорогой мой Борис! Недавно получила открытку от Лили, а вслед за ней телеграмму - о том, что тебе лучше. Слава Богу! Я не то что волновалась и беспокоилась, п. ч. и так почти всегда о ком-то и о чём-то беспокоюсь и волнуюсь, а просто всё во мне стало подвластно твоей болезни, я ничего, кроме неё, по-настоящему не понимала и не чувствовала. Одним словом - всё время болела вместе с тобой и продолжаю болеть. Правда, после весточек о том, что ты поправляешься, на душе стало легче, но у меня всегда бывало так, что всякую боль и тревогу я переносила труднее, и помнила дольше, чем нужно, и с физическим прекращением боли она всё равно ещё долго жила во мне. Так же и теперь — ты всё болишь во мне, хоть я и знаю, что тебе легче.

Не писала тебе всё время из-за какого-то внутреннего оцепенения, которое по-настоящему прекратится только тогда, когда я получу от тебя первые после болезни строки. Всё время думала о тебе и с тобою, и все свои силы присоединяла к твоим, чтобы скорее побороть болезнь. Это не слова.

А так у меня всё по-прежнему. Зима в этом году, кажется, особенно лютая, всё время около 40°, несколько дней доходило до 50°, и всё время ветры. Мы обе на работе с утра до вечера, придёшь, а дома всё промерзло и снег выступил на стенах. К счастью, печка у нас хорошая, сразу даёт тепло. Ещё больше холода донимает темнота, день настолько короткий, что о нём и сказать нечего. С утра и до ночи керосиновые лампы, только в редкие солнечные дни как бы рассветает ненадолго. Очень устают глаза, да и вообще всё устает от холода и темноты, от их неизбежности и однообразия. Однообразно здесь всё, редки просветы нового или чего-то по-новому увиденного. Поэтому всегда — здесь - особенно радуют праздники, это по-настоящему «красные» дни, в лозунгах и знамёнах, дни, с красной строки вписанные в белым-белые страницы зимы. Я живу так далеко от всего, что перестала ощущать и понимать расстояния, объёмы, размеры. Стоишь на высоком берегу, и только и чувствуешь, что спиной упираешься в полюс, лицом — в Москву, головой - в небо. Всё близко, просто и ведомо, и аравийские восходы над ледяной пустыней, и звёздные дожди, и... и... и... Кстати об «и», я прочла «За правое дело»69, всё, кроме окончания. Не могли не понравиться отдельные места, и не могла не разочаровать вся книга в целом. Рассыпчатая она, без стержня, без хребта, без героя — записная книжка, а не книга. Гроссман, конечно, талантлив и бесспорно наблюдателен, но меня всегда раздражает такая форма повествования (вот у Эренбурга, например, да и у многих, начиная, кажется, с Дос-Пасоса2) - будто бы автор сценарий пишет, заранее представляя себе, как всё это будет выглядеть на экране. А некоторые веши как-то (с моей точки зрения) бестактны — как, например, одна подруга прикалывает другой брошку, там, в бомбоубежище, чувствуя, что больше они не встретятся. Накинь одна пожилая женщина другой платок на плечи, вот уже и правдоподобно, а брошечку могла восемнадцатилетняя восемнадцатилетней же приколоть — тем брошка и ценность и память даже при бомбардировке. И кроме того, мне кажется, не характерно для интеллигенции подчёркивать прощальность встречи. Пусть ты знаешь, что навсегда, а другому, близкому, ни за что не покажешь, чтобы он не знал, не почувствовал, чтобы ему легче было. И много-много такого как-то огорчило меня в этой книге-хронике. Вернее всего - придираюсь, смотрю со своей колокольни, я бы, мол, не так сделала, я бы по-другому написала... А отдельные места хороши, хороша разговорная речь, природа.