Отрок.Покоренная сила - Евгений Красницкий

– Но ты же сама…

– Да! Тебе помогала! Николая приласкала, на тех двоих и не посмотрела – сразу видно, что и женщины в Ратном воинский порядок понимают. И того, что я сделала, было достаточно, а Анька… Ну я ей еще покажу, как себя вести надо! И ты тоже хорош, сынок! Простых вещей не понимаешь, а во взрослые дела нос суешь!

Похоже было, что робкая и неявная попытка Мишки разобраться в хитросплетениях взаимоотношений женщин и мужчин в семье Лисовинов и около нее зацепила мать всерьез. Скорее всего, она и сама еще не разобралась с собственными эмоциями, взбаламученными приездом Алексея, и сработала перенятая у деда за многие годы семейной жизни привычка. У сотника Корнея тоже смущение или неуверенность очень быстро переходили в злость то ли на себя, то ли на окружающих, не поймешь.

– Минь, я отлучусь на ладью? – тихо спросил подъехавший сзади Роська. – Ходок приглашал.

– Давай, Рось. Не забудь передать насчет тех двоих, чтобы на ладьи не пускали.

– Ага, передам. Я заночую там. Можно?

– Конечно, можно, – Мишка вспомнил, что расстался с Ходоком в общем-то не по-людски, и добавил: – Ходока к нам в воинскую школу пригласи, пусть посмотрит, чем и как ты занимаешься.

Роська отъехал к ладьям, а Мишка, проезжая в речные ворота, оглянулся на оставшихся на берегу «диссидентов». Те потерянно стояли возле небольшой кучки багажа, посреди которой гордо возвышался сундук, привлекший Мишкино внимание с самого начала.

«Ох и тошно им сейчас. Одни, в чужом краю, всеми брошенные, никому не нужные. Обратно на ладью не пустят, в село – тоже. Утречком их хоть в суп клади. Да еще сундук этот до базы на себе тащить… Жестоко, но действенно – после всего этого им воинская школа Землей обетованной покажется».

Праздничное застолье явно не удалось. Лавр с самого начала принялся целенаправленно напиваться, поглощая вперемежку мед и вино, практически без закуски. В общем разговоре он участия не принимал и по мере опьянения мрачнел все больше и больше.

Алексей тоже молчал, но, в отличие от Лавра, почти ничего не ел и не пил, обнимая одной рукой прижимавшегося к нему Савву, которого пришлось пустить за мужской стол, потому что тот никак не желал хоть на шаг отлучиться от отца.

Дед вяло поинтересовался у Никифора подробностями пути от Турова до Ратного, а потом только заполнял тоскливые паузы то своим неизменным «Кхе!», то предложениями налить еще по одной.

Никифор попробовал развлечь присутствующих столичными новостями, но и они были совсем невеселыми.

Князь Вячеслав уехал из Турова к отцу, лежащему, по словам Никифора, на смертном одре в Выдубицком монастыре. Мономах, чувствуя приближение смерти, созвал к себе всех сыновей и взрослых внуков. Приехали даже Юрий из Залесья и Всеволод из Новгорода. Русь замерла в ожидании крутых перемен, могущих последовать за смертью великого князя Киевского Владимира Всеволодовича Мономаха.

Мишка первым заметил, что у Саввы слипаются глаза, и предложил отвести его в свою горницу, но не тут-то было. Малец вцепился обеими руками в рукав отцовой рубахи и, не издавая ни звука, с ужасом обводил глазами собравшихся вокруг него незнакомых людей. Наконец было решено уложить его спать здесь же, на лавке. Дед кликнул Листвяну и велел той принести для Саввы постель, но вместо Листвяны с одеялом, подушкой и прочими постельными принадлежностями в горницу явилась мать.

Что-то ласково приговаривая негромким голосом, она отлепила парнишку от отца, усадила на приготовленную для него широкую лавку, разула и уложила. Савва почти сразу уснул, держа ее за руку, и мать еще немного посидела рядом с ним, пока висящую в горнице тишину не нарушили звуки громкого глотания – уже успевший набраться Лавр, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, дул вино прямо из кувшина.

Дед, уже открывший было рот, чтобы рявкнуть на сына, испуганно оглянулся на спящего ребенка, а мать, высвободив руку из детских пальцев, без разрешения подсела за стол к мужчинам и тихо спросила:

– Что же с тобой приключилось-то, Лешенька?

И всё. Рухнуло висящее в воздухе напряжение, всем стало понятно, что именно этот вопрос и надо было задать, но никто из мужчин не решался этого сделать. Все взгляды обратились на Алексея, и только Лавр, громко рыгнув, оперся спиной на стену и блаженно закрыл глаза.

Алексей немного помолчал, взялся было за чарку с медом, потом отставил ее в сторону и неожиданно выдал:

– Я ведь тогда сам к тебе посвататься хотел, Аннушка, только Фрол опередил.

Никто не спросил «когда», всё было и так понятно, а мать коротко кивнула, будто знала о намерениях Алексея с самого начала.

– Ну, а потом, – продолжил Алексей после паузы, – как-то пусто без тебя стало в Турове, а тут слух прошел, что в Переяславском княжестве добровольцев собирают – на половцев идти. Ну я и подался к Мономаху в Переяславль.

Сходили тогда удачно: несколько раз переведались с половцами в степи и всякий раз верх брали, потом разорили городок половецкий на Дону и несколько кочевий, добычу богатую взяли, хотели уж назад возвращаться – дело к осени шло. И тут меня половецкая стрела достала. Рана вроде бы и не смертельная, но загноилась, горячка прикинулась, в общем, привезли меня в Лукомль без памяти, в жару.

Так бы, наверно, и помер, да случилась там молодица одна – племянница боярина Арсения Вара. Как с дитем малым со мной нянчилась, сама извелась, но выходила. На ноги поднялся уже зимой. Доля в добыче моя сохранилась, доспех, кони тоже…

Алексей прервался, поморщился, поняв, что говорит не о том, глянул на Мишину мать и заговорил снова:

– Кинулся я боярину Арсению в ноги, попросил Любашу за меня отдать. Так, мол, и так, она мне жизнь спасла, а жизнь эта мне теперь без Любаши не мила. Боярин поначалу покипятился, недаром Варом[7] прозвали, прогнал меня, но Любаша как-то его уломала.

Благословил он нас, родителей-то Любаши уже давно на свете не было. Дал в приданое деревеньку малую и на службу к себе позвал. А служба у боярина Арсения была необычная – от ледохода до ледостава его дружина днепровские пороги охраняла. В том месте, где купцы свои ладьи по берегу мимо порогов перетаскивают. Тяжело, конечно, опасно, но и доходно. Купцы за охрану щедро платили, на половцах добычу брали, да и зимой, бывало, в степь наведывались.

Хотя случалось, конечно, что и нам доставалось, но меня Бог миловал – ранения были, но не тяжелые. Так больше десяти лет и прослужил: сначала простым ратником, потом десятником, потом полусотником. Доводилось и сотню, и две водить, когда с нами берендеи ходили… Боярин Арсений начал поговаривать, что вместо себя меня оставить собирается, когда на покой уйдет. Алексей снова помолчал.