Назидательные новеллы - Мигель Сервантес

Купидон не видел в душах.

Едва только певец успел произнести последние строки, как в ту же минуту в него полетели два камня, и если бы они не упали поблизости от его ног, а угодили бы ему в голову, то они очень легко могли бы вытряхнуть из его черепа и музыку и поэзию. Бедняга перепугался и пустился бежать вверх по косогору с такою прытью, что его не догнала бы и борзая.

О горемычные музыканты, собратья летучих мышей и сов , неизменно удостоивающиеся подобного рода преследований и позора! Всем, кто слушал пение побитого камнями исполнителя, это пение очень понравилось, но особенно оно пришлось по вкусу Томасу Педро, который отдал должное и голосу и романсу, хотя все-таки втайне желал, чтобы повод для серенады был подан кем-нибудь другим, а не Костансой, и это несмотря на то, что до сих пор ни одна музыка такого рода ни разу не привлекала еще ее внимания.

Совсем иного мнения держался погонщик мулов Баррабас, внимательно слушавший пение, ибо тотчас же после бегства музыканта он сказал:

- Туда тебе и дорога, болван, Иудин ты трубадур! Чтоб тебе блохи глаза выели! И какой дьявол настрочил тебя петь судомойке о сферах, небесах, луне, боге Марсе и о колесах Фортуны! Сказал бы ты ей лучше (пропади ты заодно со всеми теми, кому понравилась твоя музыка!), что она худа, как спаржа, горделива, как перья на шляпе, бела, как молоко, непорочна, как монастырский послушник, дика и привередлива, как наемный мул, и непоколебима, как кусок цемента, - и тогда, прослушав тебя, она поняла бы и даже порадовалась, а называть то послом, то сетью, то двигателем, то высотою, то низменностью можно разве что премудрого школяра, но никак не судомойку! Ей-богу, у нас теперь завелись поэты, в писаниях которых сам дьявол толку не сыщет! Возьмем хотя бы меня: хотя я и Баррабас, а в стихах, которые пел музыкант, я ни бельмеса не смыслю. Не знаю, что в них разберет Костансика! Впрочем, она выбрала самое лучшее: завалилась в постель, и начхать ей на всех, хоть на самого пресвитера Иоанна Индийского! Думается, что этот музыкант не из числа певцов сынка нашего коррехидора: те ходят всегда гурьбой, и тех хоть изредка, а можно все-таки понять! Этот же, черт его побери, нагнал на меня докуку!

Все слышавшие слова Баррабаса получили от них немалое удовольствие и нашли, что его критика и оценка очень даже не плохи. После этого слушатели отправились спать, и едва только все кругом успокоилось, как Лопе послышалось, что в дверь его комнаты тихонько постучали; на вопрос его "кто там?" ему шепотом ответили:

- Это Аргуэльо и галисийка; откройте нам, мы умираем от холода.

- Вы лучше припомните, - сказал Лопе, - что сейчас у нас середина лета.

- Оставь свои шутки, Лопе, - ответила галисийка, встань с постели и открой нам, как заправским эрцгерцогиням!

- Эрцгерцогини - и в такой неурочный час? Ой, что-то не верится: мне кажется, что вы скорее ведьмы или просто-напросто большие мерзавки. Убирайтесь сию же минуту прочь, а не то - вот вам крест, что если я только встану, то пряжками своего кушака так нахлещу вас по задницам, что они станут краснее мака!

Посетительницы, получив суровую отповедь, совсем не похожую на то, что они первоначально ожидали, испугались ярости Астурьяно, а потому с разбитыми надеждами, обманутые в своих расчетах, печально и пристыженно возвратились обратно на свои ложа; впрочем, прежде чем отойти от дверей, Аргуэльо, приложив свою образину к замочной скважине, проговорила:

- Медовая сласть, да не про ослиную пасть.

И потом, с таким видом, как если бы она произнесла какое-нибудь мудрое изречение или примерным образом за себя постояла, возвратилась, как было сказано, обратно на свою печальную кровать.

Лопе, услыхав, что служанки ушли, сказал Томасу Педро, который тоже не спал:

- Слушай, Томас, если тебе понадобится, я готов померяться силами с парочкой великанов, в случае нужды я берусь своротить челюсти полдюжине, а то и целой дюжине львов и сделаю это с такой же легкостью, с какою можно выпить чашу вина, но если бы ты от меня потребовал вступить в единоборство с Аргуэльо, я на это не пойду, даже если меня изрешетят стрелами! Подумаешь, какими "датских земель девицами" угостила нас сегодня судьба! Ну, да ладно: дождемся зари, утро вечера мудренее!

- Я уже тебе говорил, дружище, что ты волен устроиться по собственному усмотрению; хочешь - поезжай в свои странствования, а не то обзаведись ослом и поступи, как ты было решил, в водовозы.

- Намерение мое сделаться водовозом остается в силе, - ответил Лопе. - А теперь постараемся использовать для сна те немногие ночные часы, которые у нас остаются, потому что голова у меня разбухла, как винная бочка, и я не в силах вести сейчас с тобою беседу.

Они заснули; наступил день, оба приятеля встали, и Томас пошел выдавать овес, а Лопе отправился на ближайший скотный рынок, чтобы купить себе там осла получше.

Случилось однажды, что Томас, вдохновленный своими мечтаниями и свободой, предоставляемой спокойными сьестами, сочинил любовные стихи и написал их в той книге, где он отмечал свой овес, рассчитывая их со временем перебелить начисто, а занятые стихами листы вымарать или выбросить вон. Но прежде чем он успел это сделать, как раз в такое время, когда его не было дома, а оставленная им книга лежала на ящике с овсом, она попалась в руки хозяину, которому нужно было взглянуть на записи; увидев стихи, он прочел их и пришел в большое волнение и тревогу. Он понес их к жене, но, прежде чем приступить к чтению, кликнул Костансу и после настоятельных уговоров, перемежавшихся с угрозами, велел ей признаться, не приставал ли к ней Томас Педро, работник, выдающий овес, с какими-нибудь любезностями, вольными словами или признаниями.

Костанса поклялась, что обо всех этих вещах Томас не говорил с нею никогда ни единого слова и что даже в глазах его ни разу нельзя было прочесть каких-либо негодных намерений. Хозяева ей поверили, поскольку они привыкли слышать от нее одну правду всякий раз, когда ее о чем-либо спрашивали. Выслав девушку из комнаты, хозяин сказал жене:

- Не знаю, что и подумать обо всем этом; надобно вам сказать, сеньора, что Томас написал в нашей овсовой книге стишки, подсказывающие мне предосадную мысль, что он влюбился в Костансику.

- Прослушаем стихи, - ответила жена, - а потом я вам скажу, в чем дело.

- Сомневаться не приходится, - заметил хозяин, - раз вы дока по этой части, вы сразу во всем разберетесь.

- Я, конечно, не дока, - ответила жена, - но вам отлично известно, что у меня острый ум и что я читаю по-латыни целых четыре молитвы.

- Лучше бы вы читали их по-испански; сколько раз говорил вам ваш дядя-священник, что, когда вы молитесь по-латыни, вы произносите тысячи несусветных глупостей.

- Ну, эта стрела - из колчана его племянницы, которая пропадает от зависти, видя, как я беру себе в руки латинский часослов и шпарю по нем, как по выполотому винограднику.

- Пусть будет по-вашему, - согласился хозяин, - а теперь слушайте внимательно; стишки эти следующие:

Кто в любви всегда счастливый?

Молчаливый.

Кто ее осилит гордость?

В ком есть твердость.

Кто ее венца достоин?

Кто спокоен.

Значит, я могу, как воин,

Уповать на лавр героя,

Если буду в шуме боя

Тверд, безмолвен и спокоен.

Что питает в нас влюбленность?

Благосклонность.

Что источник охлажденья?

Оскорбленье.

Страсть в презренье возрастает?

Увядает.

Это ясно означает,

Что моя любовь вечна,

Ибо дева холодна

И меня не оскорбляет.

Что от мук избавит нас?

Смертный час.

Разве в смерти - мир невинный?

В половинной.

Значит, надо умирать?

Нет, страдать.

Потому что отрицать

Было бы неправдой черной,

Что за бурей непокорной

Наступает тишь и гладь.

Объяснюсь ли в страсти жгучей?

Жди свой случай.

Ждать за годом долгий год?

Он придет.

Той порой придет могила.

Пусть твоей надежды сила

Так высоко возрастет,

Чтоб Костанса, в свой черед,

Плач твой в радость превратила.

- Это все? - спросила хозяйка.

- Да, - ответил ей муж. - Но что вы думаете об этих стихах?

- Прежде всего, - заметила хозяйка, - необходимо точно установить, что они написаны Томасом.

- Какие же могут быть сомнения? - возразил муж. - Рука, делавшая записи овса, и почерк стихов - одинаковы: отрицать не приходится.

- Послушай, муженек, - продолжала хозяйка, - несмотря на то, что в стихах упоминается имя Костансики, из чего можно было бы заключить, что они написаны для нее, мне кажется, мы не можем все-таки настаивать на этом с такой уверенностью, словно мы сами видели, как их писали; тем более, что на свете, помимо нашей, существуют и другие Костансы; но пусть даже стихи сочинены для нее, во всяком случае автор не пишет в них ничего для нее оскорбительного и не требует от нее ничего недозволенного. Будем же смотреть в оба и предупредим девушку: дело в том, что если он влюбился, то, наверное, сочинит еще другие стишки и захочет их ей передать.