Назидательные новеллы - Мигель Сервантес

- Все это - истинная правда, - согласился Томас, - видно, моя влюбленная галисийка будет все же чуть-чуть получше этой отвратительной бабы. Вот что, мне кажется, следовало бы сделать: проведи сегодня в гостинице еще одну ночь, а завтра приступи к задуманной тобою покупке осла и к подысканию другого пристанища: таким образом, тебе удастся уклониться от встреч с Аргуэльо, ну, а мне придется сносить галисийку и молнии очей моей всепобеждающей Костансы.

Сговорившись на этом, друзья направились в гостиницу, где Аргуэльо встретила Астурьяно проявлениями своей безмерной любви.

В ту же ночь у дверей гостиницы были затеяны танцы, устроенные погонщиками мулов, стоявшими частью здесь, частью на соседних дворах. На гитаре играл Астурьяно; из женщин, кроме двух галисиек и Аргуэльо, танцевали еще три служанки из ближайшей гостиницы. Среди зрителей было немало "прикрытых" мужчин , явившихся сюда не столько из-за пляски, сколько из-за Костансы, но она, однако, не вышла, и любопытные таким образом просчитались. Лопе владел гитарой с таким искусством, что, по общему отзыву, она говорила у него человеческим голосом. Служанки, а больше всего Аргуэльо, упрашивали его спеть какой-нибудь романс. Лопе ответил, что он споет, но при условии, если они будут плясать так, как это делается в театре, а во избежание возможных ошибок они должны исполнять в точности все те указания, которые он будет давать в своей песне. Среди погонщиков мулов нашлись люди, умеющие плясать, среди служанок тоже.

Сплюнув два раза, чтобы прочистить горло, Лопе успел заодно обдумать, что он споет, а так как он отличался живым и гибким умом, то без всякой подготовки он с большим подъемом сочинил такие слова:

Пусть выходит Аргуэльо,

Девой бывшая в свой час,

И с глубоким реверансом

Отойдет на два шага;

Пусть ее возьмет за ручку

Андалусец Баррабас ,

Молодой погонщик мулов

Рыцарь ордена Компaс.

Из обеих галисиек,

Проживающих у нас,

Пусть выходит та, что ражей,

Сняв передничек и плащ.

Пусть ее ведет Тороте,

И все четверо зараз,

Балансируя попарно,

Начинают контрапас.

Дамы и кавалеры в точности выполняли все, что говорилось в песне Астурьяно, но когда он дошел до приглашения начать контрапас , то Баррабаса (это мерзкое имя принадлежало одному из плясавших погонщиков мулов) вдруг прорвало:

- Ты, брат музыкант, следи за своей песней и не величай, кого вздумается, шантрапой, потому что здесь у нас таких не водится и каждый из нас такой, каким его создал господь!

Хозяин, сразу разобравшийся в невежестве погонщика, сказал ему:

- Слушай, погонщик, ведь контрапас - это иностранный танец и к шантрапе отношения не имеет.

- А если так, - отвечал погонщик, - то незачем нас тут вводить в заблуждение; играл бы он лучше обычные сарабанды, чаконы и фолиас, да и собирал бы себе в кружку, сколько влезет, потому что здесь найдутся люди, сумеющие завалить его деньгами по горло!

Астурьяно, не отвечая ни слова, снова приступил к пению и продолжал так:

Пусть идет любая нимфа,

Каждый пусть идет сюда:

Поместительней чакона,

Чем широкий океан!

Пусть попросят кастаньеты

И наклонятся, чтоб взять

На руки песку немного

Или этого дерьма.

Все исполнено отлично,

Попрекнуть ни в чем нельзя.

Черту чертовых две фиги,

Пусть дадут, перекрестясь.

Пусть на негодяя плюнут,

Чтоб он дал нам погулять,

А не то он от чаконы

Не отстанет никогда.

Лад меняю, Аргуэльо;

Ты прекрасней, чем чума;

Ты должна, раз ты мне муза,

Вдохновенье мне послать.

Ах, в чаконе вся сполна

Прелесть жизни нам дана!

В ней находим упражненье,

Драгоценное здоровью

И от малодушной лени

Очищающее кости.

Пусть бурлит веселье в сердце

Музыканта и танцора;

Тех, кто видит, тех, кто слышит

Музыку и пляс веселый.

Пусть растает вся фигура,

Ртутью сделаются ноги

И на радость их владельцам

Отрываются подошвы.

Оживление и легкость

В стариках вскипают снова,

В молодежи возрастают

И до крайности доходят.

Ведь в чаконе вся сполна

Прелесть жизни нам дана!

Сколько раз уже пыталась

Эта знатная сеньора

Вместе с бойкой "Сарабандой",

С "Мавританкой" и "Прискорбьем" ,

Крадучись, проникнуть в щели

Монастырского затвора,

Чтобы запертое в кельях

Благочестье потревожить!

Сколько раз ее чернили

Те же, кто ее возносит!

Ибо думает невежда

И испорченность находит,

Что в чаконе вся сполна

Прелесть жизни нам дана!

Эта смуглая мулатка,

За которой много больше

Числится богохулений

И грехов, чем за Аробой ,

И которой платят подать

Вереницы судомоек,

Конюхов густые толпы

И лакеев легионы,

Рада клясться и божиться,

Что она назло персоне

Самохвала "Самбопало"

Лакомее всех кусочков,

Что в чаконе вся сполна

Прелесть жизни нам дана!

Пока Лопе пел, ватага погонщиков и судомоек (а было их в общем до двенадцати человек) неистово плясала, но в то самое время, когда он собирался было перейти к другим песням, гораздо более основательным, серьезным и существенным, чем все предыдущие, один из толпы "прикрытых" зрителей, смотревших на пляску, вдруг крикнул, не отнимая от лица плаща:

- Замолчи, пьяница, замолчи, пропойца! Заткнись, винный бурдюк, поэт-лоскутник! Молчи, паршивый певец!

В ту же минуту подскочили еще другие зрители и разразились такими ругательствами и угрозами, что Лопе почел за благо умолкнуть; однако погонщики мулов взглянули на дело иначе, и не окажись под рукой хозяин, уговоривший их разумными доводами, тут бы завязалась свирепая склока. Впрочем, несмотря на это обстоятельство, они, наверное, пустили бы в ход руки, если бы не появившаяся полиция, которая всех их заставила разойтись.

И тотчас же после их ухода до слуха всех, кто еще не спал в округе, донесся голос юноши, сидевшего на камне напротив гостиницы Севильянца и певшего с таким чудесным и нежным выражением, что слушавшие пришли в восхищение и невольно прослушали его до конца. Но совершенно исключительное внимание выказал к пению Томас Педро, ибо ему больше, чем кому бы то ни было, подобало не только оценить музыку, но и разобраться в самых словах. Для него одного это была не песня, а подлинное провозглашение анафемы, от которого стыла душа, ибо музыкант исполнял романс такого содержания:

Где ты, что тебя не видно,

Сфера граций недоступных,

Красота в бессмертной форме,

Обнаруженная людям?

Эмпирей любви небесной,

Верным служащий приютом;

Первый двигатель, собою

Увлекающий все судьбы;

Кристаллическая чаша,

Где прозрачнейшие струи

Охлаждают пламя страсти,

Очищают и врачуют;

Новый небосвод, откуда

Два светила неразлучных

Незаимствованным светом

Землю и эфир чаруют;

Радость, где противодейство

Неопределенной грусти

Прародителя, потомство

Схоронившего в желудке;

Скромность, где сопротивленье

Высотам, к себе влекущим

Олимпийца, благосклонность

Ей дарящего большую;

Сеть, невидимая взгляду,

Заключающая в путы

Бранного прелюбодея,

Грозного в сраженьях бурных;

Твердей твердь, второе солнце.

Пред которым наше тухнет,

Увидав тебя случайно;

Только это редкий случай.

Ты посланник, говорящий

Столь неслыханно разумно,

Что молчаньем убеждаешь

В большем, чем желала в думах.

Ты равна второму небу

Только красотою чудной,

А от первого взяла ты

Только яркость ночи лунной:

Эта сфера вы, Костанса,

Замкнутая волей судеб

В этом недостойном месте,

Что блаженство ваше губит.

Выкуйте свою удачу,

Согласясь, чтоб присягнули

Непреклонность снисхожденью

И надменность дружелюбью.

И увидите, сеньора,

Как завидовать вам будут:

Родовитая гордыня

И кичливая наружность.

Если скромный путь вам кстати,

Я вам предлагаю чувства,

Коих чище и богаче

Купидон не видел в душах.

Едва только певец успел произнести последние строки, как в ту же минуту в него полетели два камня, и если бы они не упали поблизости от его ног, а угодили бы ему в голову, то они очень легко могли бы вытряхнуть из его черепа и музыку и поэзию. Бедняга перепугался и пустился бежать вверх по косогору с такою прытью, что его не догнала бы и борзая.

О горемычные музыканты, собратья летучих мышей и сов , неизменно удостоивающиеся подобного рода преследований и позора! Всем, кто слушал пение побитого камнями исполнителя, это пение очень понравилось, но особенно оно пришлось по вкусу Томасу Педро, который отдал должное и голосу и романсу, хотя все-таки втайне желал, чтобы повод для серенады был подан кем-нибудь другим, а не Костансой, и это несмотря на то, что до сих пор ни одна музыка такого рода ни разу не привлекала еще ее внимания.