Именем закона. Сборник № 2 - Игорь Гамаюнов

— Ох, Серафима Ивановна, и без того тошно.

— Ладно хоть ожил. А то боялась за тебя.

До визита к Герману Петровичу Егор успел поговорить с действующими лицами прошлогодних событий, благо все соседи под рукой.

Алена Демина — девятнадцать лет, продавщица из универмага.

— Ален, во вчерашней «Вечерке»…

— Так ему и надо, гаденышу! — отрезала милая девочка. — Жалко, просто расстрел, еще бы пытки перед этим.

— Прекрати! В статье твои показания: ты запомнила Сонину алую ленту. А потом, в прихожей, на мертвой ее не было?

— А ты сам не видел?

— Не знаю. Я ощущал что-то странное, но… не знаю. Я был не в себе.

— Я тоже. Я вообще старалась не смотреть.

— Ну да, мы были оглушены внезапностью, ведь только что она кричала из окна, а лента…

— Вся голова размозжена, а ты о какой-то… — Алена вздрогнула. — Кончим об этом.

— Я хочу тебя спросить… — Егор замолчал. Порядочный человек о таких вещах не спрашивает, но словно какая-то сила извне уже властно распоряжалась им, и он покорно подчинялся этой власти. — Вы очень дружили. У нее был кто-нибудь?

— В каком смысле?

— Мужчина.

— То есть как! — Алена глядела изумленно. — Разве не ты был ее мужчиной?

— Нет.

— Но ведь ты…

— Я соврал.

— Но ведь вскрытие показало…

— Да, да.

— Ну и ну!.. Дай-ка закурить. Может, этот подонок ее тогда изнасиловал?

— Следов насилия не обнаружено.

— А чего ты, собственно, в этом копаешься? Бедная Сонька. Теперь-то не все равно?

— Не все равно…

— Эх, ты! — Сколько презрения, да ведь он заслужил. — Ревнуешь, что ли?

— Мне надо знать.

— Поздновато спохватился. Ну, был, ну, спала с кем-то, такая, как и все, понял? Такая, как и все.

— Не верю.

Василий Дмитриевич Моргунков — сорок два года, голубятник, клоун из Госцирка, выступающий под псевдонимом «Василий Морг».

— Егор, «Черный крест» в «Вечерке» читал?

— Читал.

— А ведь это я ему расстрел устроил.

— Все помогли.

— Э, нет. Мои, лично мои показания.

— Ну и что?

— А ничего. Забавное ощущение… щекочет нервы. Знаешь, я в ту минуту и не понял, что это кровь… ну, на его рубашке.

— Ты и сам был весь в крови. Почему ты так долго не открывал?

— Разве?

— Рома звонил, я стучал… какие-то крики противоестественные.

— Это я взревел, когда на труп упал. Ведь предупреждал! Доигралась.

— Кто доигрался?

— Ада — кто ж еще? Цыганка-дворянка. Деньги очень любила и драгоценности — соблазн для окружающих.

— А если кто из ее клиентов…

— Не было у нее никаких клиентов — проверено. Просто нравилась роль роковой женщины — вот и все.

— Чего ты злишься?

— А, очерк этот чертов, и тут ты еще. Думаешь, с Антошей промашка вышла? Нет, брат, я все до секунды рассчитал. Убийца просто не успел бы скрыться. Ведь мы после Сониного крика и парадный и черный ход перекрыли. Сразу! А ему еще надо было ее убить. Не поспел бы.

— Антон дал показания, будто чье-то присутствие ощущалось в квартире.

— Соврал покойничек. Я ведь, пока вам с Ромой открывать шел, во все комнаты заглянул: никого. Чердак заперт, вековая нетронутая пыль. А черный крест у него в плаще? Ничего умнее не придумал, как и такую очевидность отрицать. Наврал, запутался, с детства был дурачок.

— Зачем, не надо…

— Затем, что правильно расстреляли! — заорал Морг.

— Успокойся. Ты помнишь, как Соня появилась в окне — с алой лентой в волосах?

— Ну?

— Куда она потом делась?

— Кто?

— Лента.

— А она куда-нибудь делась?

— Но ведь на мертвой ее не было?

— Не помню. Я покойников боюсь. Я был…

— Ты был в шоке. Морг, тебе не кажется, что тут не все тайны раскрыты?

— Что там было на самом деле, — процедил клоун, — мы уже никогда не узнаем. Все умерли.

Роман Сорин — ровесник Егора, тридцать один год, журналист.

— Ром, во вчерашней «Вечерке»…

— Знаю я этого Гросса — дурак дураком.

— Да обычно, банально… впрочем, одно место меня как-то задело, надо бы у него уточнить.

— Что именно?

— «Натуральное привидение» — что это значит?

— Ничего. На эффект бьет. Обратил внимание, как цитата выделяется на фоне этой серости?

— Ну, понятно, не гений. Так и Ворожейкин наш — не Раскольников. — Егор болезненно поморщился: — Тот по царским законам десятку получил, наш — вышку.

— Антошу жалеешь? — В светло-карих, почти желтых глазах Романа промелькнуло страдание. Он сказал умоляюще, по-детски. — Но ведь Антоша убил? Или… не он? Что молчишь? — И тут же усмехнулся, пересиливая себя: — Нет, ты скажи, скажи, а то наши нравственные чувства, как пишет Гросс, никогда не будут удовлетворены.

— Не притворяйся, — отозвался наконец Егор. — Да, жалко… вопреки всему. И много непонятного.

— Например?

— Ада была щедра, при всей своей любви к деньгам. Она бы дала Антону две тыщи, она нас всех выручала. Ты ведь не будешь это отрицать?

— Но если не Антон — кто ж тогда?

— Больше некому… кажется. Но — мотив! Неужели только за крест?

— Убивали и по более мелким причинам, как это ни странно. Она его застала врасплох, на воровстве.

— Это первое, что приходит в голову. Но вот тебе и загадки. Всеми отмечено, что преступление совершено с патологической жестокостью. Мы ли с тобой не знали Антошу, а?

— Да! — воскликнул Роман. — Я думал, все время думал, все перебрал… Наверное, никто никого не знает до конца, даже себя. Испугался, озверел.

— Чего испугался? Ада не стала бы связываться с милицией. Отобрала бы крест и послала куда подальше.

— Егор, что произошло? Ты год молчал, уединился, ни с кем не общался, а сегодня…

— Сегодня все изменилось.

— Неужели Евгений Гросс так расстроил?

— Знаешь, Ром, я ведь считал себя противником смертной казни… теоретически, покуда меня самого не коснулось. Ну, тут взыграли языческие струны: око за око, зуб за зуб. Подлое удовлетворение. И сомнение.

— Сомнение?

— Представь себе склеп…

— Не надо.

— Нет, подходящий образ: гладкие серые стены, низкий потолок, нет пространства, внизу погребенные, все ясно и безнадежно. И вдруг!..

— Да что случилось?

— Даже боюсь тебе признаться, настолько все это абсурдно и противоестественно.

— Что такое?

— Был сегодня на кладбище. На Сониной могиле лежит мой прошлогодний букет, перевязанный ее лентой.

— Ты перевязал букет лентой?

— Не я — в том-то и дело! По некоторым признакам могу поручиться, что лента именно ее. И принесена она на могилу только что — свежая и чистая.

— Егор, ты серьезно? — прошептал Роман, потрясенный.

— Очень серьезно.

— Но… кто? Может, старик с ума сходит? Герман Петрович?

— Кто его знает… вообще-то на редкость здравый тип. Но тут и другая странность. Мы все видели Соню в окне с этой лентой, а в прихожей ленты на ней, кажется, не было. Ты не помнишь?

— Что ты! Я был…

— Все были в шоке.

— Ну, лента упала на пол.

— Следователь подобрал бы, ведь они прибыли до Неручева. А когда мертвых увезли, Серафима Ивановна полы вымыла. Я ее спрашивал: не находила.

— Кошмар! — Рома передернулся. — Убийца срывает ленту с убитой, уносит, через год подкладывает на могилу… так, что ли?

— Откуда я знаю! Я сообщил тебе факт. Кстати, только тебе, никому не рассказывай.

— За что такая честь?

— Ты вне подозрений. Ты был со мной.

— Что-о? Ты Морга, что ль, подозреваешь? Или Германа?

— Никого… правда, никого, но… Морг нам дверь долго не открывал, помнишь?.. А психиатр в это время совершал моцион по бульвару.

— У него есть свидетель.

— Знаю. Да, конечно, все это невероятно!

— Невероятно. Какой убийца принесет на могилу ленту? Зачем?

— Может, не убийца, а свидетель?

— Натуральный призрак, сверхъестественная сила, о которой Гросс пишет?.. Там никого не было, кроме нас.

— Не было. Но ведь кто-то принес!

— Сумасшедший.

— Не спорю. Но кто он? Кто украл ленту, с какой целью… кто убил?.. а вдруг судебная ошибка?

— Поздно, Егор. Смерть — процесс, необратимый.

— Истина не бывает ранней или поздней. Она абсолютна.

Он вышел от Романа и позвонил в соседнюю дверь с медной табличкой: «Неручев Г. П.». Нежная мелодия, серебряный перезвон колокольцев, сейчас дверь распахнется, и Соня скажет: «Это ты? Пойдем!» И они пойдут куда глаза глядят. Послышался шорох, потом щелканье японского замка новейшей системы. В разноцветных световых пятнах венецианского фонаря возник Герман Петрович. В домашнем костюме из черного бархата и вельветовых сапожках кофейного цвета в тон рубашке (в этих одеждах доктор обычно выносил мусорное ведро, ухитряясь не казаться смешным). Шестьдесят два года, но, как всегда, бодр, свеж, подтянут («Уж не померещилось мне, как на кладбище он закрыл лицо руками?»). Не опустился после ужасной смерти близких, держит себя «в струне».