История Французской революции с 1789 по 1814 гг. - Франсуа Минье

Это объявление войны не было встречено в Конвенте ни аплодисментами, ни ропотом. В молчании Конвент выслушал Робеспьера, и молчание это продолжалось долгое время и после того, как он кончил говорить. Собрание было в нерешительности, все с беспокойством переглядывались. Наконец, депутат Версаля Лекуантр получил слово и потребовал, чтобы речь Робеспьера была опубликована во всеобщее сведение. Требование это послужило сигналом к волнению, спорам и сопротивлению. Бурдон, депутат Уазы, противится опубликованию речи, находя ее опасной; ему аплодировали. Барер, по всегдашней своей привычке служить и нашим, и вашим, поддерживает необходимость опубликования всех речей, а Кутон требует, чтобы речь Робеспьера в отпечатанном виде была разослана по всем общинам республики. Конвент, устрашенный имевшимся, по-видимому, согласием между враждебными партиями, декретирует и опубликование, и рассылку речи Робеспьера.

Члены обоих комитетов до этих пор хранили молчание, но теперь, увидев нерешительность большинства Конвента и поражение Горы, решили, что настало время и им сказать свое слово. Вадье первый нападает и на речь, и на самого Робеспьера. Камбон идет еще дальше. „Настало время, — вскричал он, — поведать миру настоящую истину: один человек парализовал до сих пор волю Конвента, и этот человек — Робеспьер“. — „Надо сорвать маску, — прибавил Бийо-Варенн, — на ком бы она ни находилась. Я предпочитаю, чтобы мой труп служил престолом для честолюбца, чем быть безмолвным сообщником его злодеяний“. Панис, Бентаболь, Шарлье, Тирион и Амар напали на Робеспьера в свою очередь. Фрерон предложил Конвенту свергнуть с себя иго Комитетов. „Время, — сказал он, — восстановить свободу мнений. Я предлагаю, чтобы Конвент отменил декрет, коим комитетам предоставлено право задерживать народных представителей. Кто из нас может свободно выражать свое мнение, зная, что его каждую минуту за это могут арестовать?“ Слова эти вызвали незначительные аплодисменты; но не настало еще время полного освобождения от посторонней зависимости Конвента; прикрываясь комитетами, следовало добиться свержения Робеспьера, а затем было бы уже нетрудно справиться и с ними. Ввиду этих соображений предложение Фрерона было отвергнуто. „Кто боится открыто высказывать свои мнения, — сказал Бийо-Варенн, пристально глядя на Фрерона, — тот недостоин звания народного представителя“. После этих инцидентов все внимание собрания было направлено опять на Робеспьера. Декрет о напечатании его речи был отменен, и Конвент передал речь для рассмотрения комитетов. Робеспьер, никак не ожидавший такого пламенного противодействия, воскликнул: „Как, я имею смелость изложить в Конвенте истины, необходимые, по моему мнению, для спасения отечества, а мою речь отсылают на рассмотрение тех самых членов, которых я обвиняю!“ Робеспьер вышел в этот день из Собрания несколько обескураженный, но все еще надеялся подействовать на казавшееся ему нерешительным Собрание убеждениями, а если это не удастся, то подчинить его при помощи заговорщиков из якобинцев и членов Парижской коммуны. Вечером он отправился в Клуб якобинцев и был принят там с энтузиазмом. Он прочитал ту самую речь, что днем осудил Конвент, и якобинцы покрыли ее рукоплесканиями. Он рассказал тогда клубу о всех нападках, предметом которых он стал; чтобы их возбудить еще больше, он добавил: „Я готов, если встретится в том надобность, выпить чашу Сократа“. — „Робеспьер, — вскричал в ответ один из депутатов, — я выпью ее с тобой!“ — „Враги Робеспьера, — раздалось тут отовсюду, — являются непременно врагами и отечества: пусть он назовет их, — и дни жизни их сочтены!“ В продолжение всей этой ночи Робеспьер подготовлял своих приверженцев к завтрашнему дню. Было решено, что заговорщики соберутся в Коммуне и в Клубе якобинцев и, готовые действовать смотря по обстоятельствам, будут там ожидать в то время, как Робеспьер и его друзья отправятся в Конвент.

Комитеты собрались со своей стороны и провели в совещании всю ночь. Посреди них появился Сен-Жюст. Товарищи попробовали отвлечь его от триумвирата; они поручили ему сделать доклад о случившемся накануне и представить им на рассмотрение. Вместо доклада он, однако, написал обвинительный акт против них самих и, не пожелав сообщить им его, покинул заседание, сказав: „Вы омрачили мое сердце; я открою его только перед Конвентом“. Комитеты возложили все свои надежды на мужество Собрания и единодушие партий. Монтаньяры ничего не забыли из мер, которыми можно было бы водворить это спасительное единодушие. Они обратились к наиболее влиятельным членам Правой и Равнины. Они заклинали Буасси д'Англа и Дюрана де Майяна, стоявших во главе их, соединиться с ними для совместных действий против Робеспьера. Сначала они колебались; два раза они отсылали от себя дантонистов, даже не выслушав их, — настолько велик был их страх перед могуществом Робеспьера и настолько сильна их злоба по отношению к Горе. Дантонисты в третий раз возобновили переговоры, и, наконец, и Правая, и Равнина согласились их поддержать. И с одной, и с другой стороны имелись, таким образом, заговоры. Все партии в Конвенте соединились против Робеспьера; все соучастники триумвиров были готовы высказаться и действовать против Конвента. При таком положении вещей открыто было заседание 9 термидора.

Члены Конвента собрались на это заседание раньше обыкновенного. К половине одиннадцатого они прогуливались уже по коридору, ободряя друг друга. Монтаньяр Бурдон, депутат Уазы, подходит к умеренному Дюрану де Майяну, жмет ему руку и говорит: „Какие славные люди члены Правой“. К разговаривающим подходят Тальен и Ровер и присоединяют свои приветствия к приветствиям Бурдона. В полдень они через дверь в зал видят, что Сен-Жюст всходит на трибуну. „Пора“, — сказал Тальен, и они пошли в зал. Робеспьер занимал место как раз против трибуны для ораторов, вероятно, с целью устрашать своих врагов взглядами. Сен-Жюст начинает. „Я не принадлежу, — говорит он, — ни к одной из партий, я буду бороться против них всех. Дело приняло такой оборот, что эта кафедра может обратиться в Тарпейскую скалу для всякого, кто взойдет на нее, чтобы сказать, что члены правительства уклонились с пути благоразумия и мудрости“. Тут Тальен яростно прерывает Сен-Жюста и кричит: „Нет возможности хорошему гражданину удержаться от слез над печальной судьбой общественного дела. Повсюду мы видим раздор. Вчера от правительства отделился один из его членов и выступил с его обвинениями. Сегодня то же самое делает другой. Мы снова видим возобновление взаимных нападок, отечеству грозят не только еще бо́льшие бедствия, но и падение прямо в бездну. Я требую, чтобы была совершенно снята завеса!“ — „Это необходимо, это необходимо!“ — раздалось тут со всех сторон.

Бийо-Варенн получает слово и говорит с места: „Вчера Клуб якобинцев был наполнен подставными людьми, подставными, ибо они не имели членских билетов; в такой компании вчера развивалось намерение задушить Национальный конвент; вчера я видел там людей, кричавших самые невозможные ругательства против людей, ничем революции не изменявших. Теперь здесь, среди Горы, я вижу одного из этих людей, угрожавших представителям нации, вот он…“ — „Арестовать, арестовать его!“ — раздались отовсюду крики. Приставы схватывают этого человека и отводят его в Комитет общественной безопасности. „Настала минута, когда следует высказать истину, — говорит Бийо-Варенн. — Собрание имело бы неправильное суждение о событиях и о своем положении, если бы оно не заметило, что находится между двумя опасностями быть задавленным. Погибель Конвента неизбежна, если он окажется слабым“. — „Нет, нет, Конвент не погибнет!“ — воскликнули в ответ единодушно все члены, поднявшись со своих мест. Они дают клятвы спасти республику; с мест для публики раздаются рукоплескания и крики: „Да здравствует Национальный конвент!“ Друг Робеспьера, Леба, просит слова, чтобы говорить в защиту триумвиров. Ему в нем отказывают, и Бийо-Варенн продолжает. Он предостерегает Конвент от угрожающих ему опасностей; он нападает на Робеспьера, перечисляет его сообщников, разоблачает его поведение и планы касательно диктатуры. Все взоры поворачиваются к Робеспьеру. Сначала и довольно долго он их выносит с полной твердостью, но, наконец, он не в силах больше вытерпеть и бросается на трибуну. Тотчас же раздался страшный шум, и Собрание криками „Долой тирана!“ не дало ему возможности говорить.

„Я только что просил, — сказал тогда Тальен, — сорвать завесу. С удовольствием теперь констатирую, что она сорвана совершенно; заговорщики обнаружены, они вскорости будут уничтожены, и свобода восторжествует. Я был вчера вечером в Клубе якобинцев, и то, что я там слышал, заставляло меня трепетать за отечество. Я видел, что составляется армия нового Кромвеля, и я заготовил кинжал, которым собирался пронзить ему сердце, если бы Конвент не нашел в себе силы издать против него обвинительный декрет“. При этих словах Тальен вынимает и размахивает кинжалом и требует от негодующего Конвента прежде всего ареста Анрио и непрерывности заседания Конвента; и на то, и на другое Конвент выражает свое согласие посреди криков „Да здравствует республика!“ По предложению Бийо-Варенна Конвент издает, далее, указ об аресте трех самых смелых сторонников Робеспьера: Дюма, Буланже и Дюфреза. По предложению Барера Конвент становится под вооруженную защиту городских секций, он же редактирует прокламацию, с которой Конвент должен был обратиться к народу. Предложения различных мер предосторожности следуют одни за другими. Вадье отвлекает на время внимание Конвента от грозящих ему опасностей, заговорив снова о деле Екатерины Тео. „Не будем отдаляться от настоящей цели нашей работы“, — говорит Тальен. — „Я сумею возвратить Конвент к настоящему вопросу“, — кричит Робеспьер. — „Займемся тираном“, — продолжает Тальен и снова с живостью нападает на Робеспьера.