Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Оба они не были поклонниками Учредительного собрания и предпочитали смутной воле "общенародия" точные волевые решения кружка профессионалов или вообще свои собственные. Князь Голицын готов был принять как вынужденный горький компромисс идею Учредительного собрания генералитета и шляхетства. Милюков прибег к той же идее, встретив решительную оппозицию своему главному тезису: конституционная монархия при сохранении династии.

Не только их фундаментальные государственные идеи были принципиально сходны — со всеми поправками на разность эпох, — но и сходство их личных качеств наводит на простую мысль: силовое поле истории, концентрирующее энергию миллионов индивидуальных воль, еще не сформировавших векторного направления, выдвигает сильные фигуры, носительницы положительных и радикальных идей. Эти "экспериментальные" фигуры, жертвуя собой, проясняют возможности действия, реалистичность этих идей в данный момент. Такой фигурой был в 1917 году Милюков. (У эклектика Керенского не было ясно очерченной идеи.) Таков был князь Дмитрий Михайлович. На этих фигурах проверяется уровень и характер свободы, которые способно воспринять политически активное "общенародие".

Правительство Анны Иоанновны, а через двести лет большевики — пожинали плоды этой жестокой проверки…

Подобные фигуры неизбежно обладают набором противоречивых качеств, соответствующих мучительной противоречивости момента. И быть может, главное из них — разрыв между стратегическими и тактическими представлениями. Причем это не абсолютный разрыв, который отнюдь не мешает деятелю. Не мешало же Ленину чудовищное противоречие между декларируемым как цель всеобщим счастьем и бестрепетным причинением бесконечных страданий тем самым людям, которые в перспективе должны были обрести блаженство. Это разрыв сознаваемый и тяжело переживаемый, на психологическое преодоление которого уходят силы, предназначенные для реализации идеи.

Личность князя Дмитрия Михайловича — бескорыстного в своем реформаторском стремлении, готового жертвовать собой ради достойного существования России и в то же время надменного, игнорирующего не только нижестоящих людей, но и сам ход окружающей жизни, умного, опытного и образованного, но в то же время пренебрегающего простым политическим здравым смыслом и совершающего нелепые тактические промахи, отвергающего петровскую жесткость и с трудом принимающего саму мысль о необходимом компромиссе, — эта личность нам уже знакома.

В конце февраля 1917 года безжалостная история в качестве "разъяснительной жертвы" и выдвинула на авансцену политика, в своих фундаментальных чертах близкого Голицыну.

Мы попытаемся понять личность Милюкова-деятеля с помощью нескольких свидетелей — и близких ему политических соратников, и людей, стоявших поодаль, но внимательно за ним наблюдавших.

Павел Николаевич Милюков, сын разночинца и дворянки, не мог, в отличие от князя Дмитрия Михайловича, похвалиться знатностью. Но, как и князь Голицын, он был надменен. "Надменный тон милюковской речи" будет вспоминать его соратник Оболенский. Тыркова, близко знавшая и высоко ценившая Павла Николаевича, тем не менее признавала: "Со Столыпиным Милюков не мог состязаться в умении говорить, ни в темпераменте… Это не мешало Милюкову пренебрежительно относиться к своему противнику"[131].

У князя Дмитрия Михайловича надменность и пренебрежение к окружающим вырастали из сознания родовых заслуг. У Милюкова они происходили как от высокой интеллектуальной самооценки, так и от пренебрежения к человеку вообще. В этом глубокий знаток русской истории был плотью от плоти печальной ее традиции: самоотверженно заботившийся о стране и народе, он с трудом замечал человека. Редактор кадетской "Речи", преданный Милюкову Иосиф Владимирович Гессен, как-то печально сказал той же Тырковой: "Знаете, что за человек Милюков? Вот мы годами работаем вместе, а если я буду ему не нужен, он будет каждый день проходить мимо моего дома и даже не спросит, жив я или умер"[132].

Эта "холодность" Милюкова, о которой пишут многие, в значительной степени определяла его политический стиль.

Оболенский в мемуарах посвящает немало страниц именно политическому стилю Милюкова, прекрасно понимая, какую роль сыграл этот стиль в предреволюционной общественной жизни: "Милюков в своей политике исходил исключительно из "ума холодных наблюдений", как шахматист за шахматной игрой. Холодный и рассудочный, он лишен был не только порывистости собственной души, но и чуткости в понимании чужих эмоций"[133]. Очевидно, мысль о каком-то коренном изъяне Милюкова-политика, лидера одной из влиятельнейших легальных партий, изъяне, пагубно сказавшемся на всей деятельности партии, преследовала Оболенского и через много лет, ибо он постоянно, думая о Милюкове, возвращался к одному мотиву:

Я считаю П. Н. Милюкова одним из самых выдающихся людей своего времени… Но у Милюкова-политика были и очень крупные недостатки. Если холодная рассудочность для ученого является при всех обстоятельствах огромным плюсом, то для политика ее гипертрофия становится минусом, в особенности в периоды смутного времени, когда крупную роль в государственной жизни играют человеческие страсти.

С его кипучей энергией, обширными знаниями, трудоспособностью и с ясным пониманием социально-исторических процессов, Милюков был бы прекрасным премьер-министром английского конституционного правительства и руководителем внешней и внутренней политики конституционной Англии, оставив потомству не только свое историческое имя, но и глубокий след от своей плодотворной работы. В России же ему пришлось заниматься политикой в период назревания двух революций и их взрывов. И вот, пользуясь огромным личным авторитетом и влиянием, этот крупнейший человек не был в состоянии повлиять на происходившие события, ибо не ощущал биения горячечного пульса своей страны и не обладал необходимой для политика революционного времени интуицией[134].

Тут есть одно чрезвычайно значимое утверждение: "…с ясным пониманием социально-исторических процессов". Как ни дико может это прозвучать — именно ясные представления об историческом процессе русского прошлого, изученность механизма былых событий трагически мешали Милюкову, пытавшемуся наложить рационально оформленный опыт на бушевание живых, диких, мятущихся событий. Его систематизирующий ум историка не справился с необходимостью парадоксальных импровизаций.

А теперь сравним характеристику, данную Милюкову Оболенским, в точности которой не приходится сомневаться, с не менее точной и тонкой характеристикой, данной другим умным и наблюдательным свидетелем другой ключевой фигуре 1917 года. Рассказывая в мемуарах о съезде Советов, Федор Степун с восторженной подробностью описал выступление своего страшного антипода — Ленина. Поскольку Ленин был в равной степени антиподом и Милюкова, и — как ни странно это может прозвучать — князя Дмитрия Михайловича, есть смысл воспроизвести эту обширную характеристику. Тем более что Ленин все еще остается для нас личностью вполне легендарной, мифологизированной. А понимание истинной разницы между Лениным, который был отнюдь не исчадием ада, но — что гораздо страшнее — торжествующим протуберанцем национального духовного кризиса, и русскими деятелями разных эпох, пытавшимися вернуть страну на естественный, здоровый путь, это понимание в недалеком будущем станет одним из краеугольных камней нашего понимания трагедии 1917 года. Ленин как политик противостоит классическому типу русского реформатора-прогрессиста — Василию и Дмитрию Голицыным, Сперанскому, Киселеву. Это противостояние с ослепительной резкостью выявилось в период революции, когда реформаторам либерального толка пришлось вступить в смертельную игру, где все решало настроение человеческих масс.

Так, князю Дмитрию Михайловичу недурно удавались его сложные и далеко идущие политические комбинации, как, например, использование Верховного тайного совета для ограничения самодержавия, но почва уходила у него из-под ног, когда он оказывался в разомкнутой сфере политической борьбы, заполненной хаотическим движением даже такой ограниченной массы, как шляхетское "общенародие".

Ленин, с его философским дилетантизмом и поверхностными, но хваткими историческими аналогиями, как практический политик настолько же превосходил либералов-реформаторов, одним из лидеров которых был Милюков, насколько Петр I превосходил в политической борьбе европеизированную формацию, лучшими представителями которой были Василий и Дмитрий Голицыны.

В Ленине был могуч тот наступательный прагматизм, который помог Петру быстро создать своего государственного монстра. Вспомним и повторим, что говорил о методах и целях петровского государственного строительства Михаил Александрович Фонвизин: "Если Петр старался вводить в Россию европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации — дух законной свободы и гражданственности — был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были способные орудия для материальных улучшений, по образцам, виденным им за границей…"