Жизнь моя за песню продана (сборник) - Сергей Есенин

В «Ключах Марии» Есенин раскрыл все секреты своей поэтической лаборатории, и когда он прочитал мне рукопись, я начал уговаривать его, чтобы он не печатал ее.

– Почему?

– Как – почему? Да ты тут выдаешь все свои тайны!

– Ну так что же? Пусть! Я ничего не скрываю и никого не боюсь.

Пусть кто хочет пишет так же, как и я. Я думаю, что это не будет плохо…

И немного позднее «Ключи Марии» были изданы, кажется, Московской Трудовой артелью художников слова.

Как-то на улице я встретил Виктора Сергеевича Миролюбова – известного редактора и издателя «Журнала для всех». Он захотел повидаться также и с Есениным. Миролюбов сидел у нас долго. Есенин читал ему новые стихи, Миролюбов внимательно слушал, но все смотрел с какой-то неловкостью в сторону. Когда Есенин прочитал ему «Пантократора», Миролюбов тяжело вздохнул и сказал:

– Фона нет, Сергей Александрович! Где у вас фон? Без фона никакое литературное произведение не имеет цены… Вы сбились с дороги…

Есенин посмеялся и тут же прочитал свои новые лирические стихи с «фоном». Миролюбов пришел в восторг:

– Вот это настоящее! Вот это, Сергей Александрович, настоящая поэзия…

– «Пантократор» – тоже настоящая, только он вам чужд, потому что у вас консервативный вкус. Вот они, – Есенин показал на меня и Гусева-Оренбургского, – они вот понимают!

Действительно мы «понимали», потому что нам нравилось все, что бы ни писал Есенин, в особенности когда свои стихи читал он сам. Читал он так, как никогда не прочесть ни одному артисту. Помню, в один из вечеров, когда мы смотрели закат, пришел Касаткин. Галки носились с криком, заслоняя уходящее солнце, словно его занавешивали черным пологом. Есенин, по нашей просьбе, стал читать «Пантократора». Касаткин слушал, потом отошел к окну, поднес руку к глазам… Он не мог удержать слез.

Отче, отче, ты ли внукаУслыхал в сей скорбный срок…

Таял закат. Тучи галок унеслись и распростерлись над московскими полями.

IV

Звенит весенняя капель. Потеплел ветер, на тротуарах обледеница. У входа в «Центропечать» звучно гудит водосточная труба, из нее бежит на тротуар веселая весенняя струя. Мы идем «послужить». Есенин молчалив, он о чем-то сосредоточенно думает.

– О чем это ты?

– Да вот, понимаешь ли, ассонанс… Никак не могу подобрать. Мне нужен ассонанс к слову «лопайте».

Мы подходили к «Центропечати». И как раз на той ледяной луже, которая образовалась от центропечатской водосточной трубы, Есенин поскользнулся и сел в эту лужу среди тротуара.

– Нашел! – кричит он, сидя в ледяной мокроти и хохоча на всю Тверскую. – Нашел!

И когда мы поднимались по лестнице в «Центропечати», он мне продекламировал:

– Слушай, вот он – ассонанс, вернее – консонанс:

Нате, возьмите, лопайтеДуши моей чернозем.Бог придавил нас ж…ой,А мы ее солнцем зовем…

Есенин вообще тогда много работал над рифмой и ассонансами, и работа эта не пропала даром.

Интересно отметить, что в ту пору и раньше элементы любви и эротики совершенно отсутствовали в есенинских стихах. Были, впрочем, такие элементы, но совершенно целомудренного характера, вроде: «Отрок-ветер по самые плечи заголил на березке подол», или о той же березке и о пастушке:

За голые колени он обнимал ее…

И только в последние годы в стихах Есенина появился, и то особый, любовный и эротический элемент в книге «Москва Кабацкая», в «Персидских мотивах».

Вообще у Есенина отношение к женщине было глубоко своеобразное. Он здесь был таким же искателем, как и в поэзии. Есенин женился рано, пережил какую-то глубокую трагедию, о которой говорил только намеками даже во время интимных разговоров вдвоем, когда он открывался настолько, насколько позволяла его, вообще скрытная, часто разительно двойственная, натура. Первая жена Есенина жила с его ребенком в Орле, когда он жил у меня. Он с нею изредка переписывался, причем значительное место в письмах уделялось литературным темам. Встретившись с некоей девушкой В. Р., которая не плохо пела, Есенин в 1919 г. сошелся с ней, но ненадолго. Весной этого же года к нам приехала жена Есенина; В. Р. в это время была у нас… Узнав, что приезжая – жена Сергея, В. Р. стремительно уцепилась за мой рукав, утащила меня в ванную комнату, упала там ко мне на грудь и завопила благим матом. Есенин в это время в первой комнате объяснялся с своей женой… У обоих у нас состояние духа было достаточно незавидное. Девица рыдала, я не знал – что я с ней должен делать и, наконец, предложил ей пойти вместе со мной в типографию, где печаталась «Правда», потому что в это время я уже должен был быть там. Девица согласилась, я ей показал, как делается газета, показал ротационные машины и другие типографские чудеса. Когда мы возвращались обратно, девица В. Р. уже совершенно успокоилась, весело смеялась, рассматривала дамские туалеты, а через несколько дней утешилась.

У Есенина, повторяю, был своеобразный, какой-то болезненный взгляд на женщину. В этом взгляде было нечто крайне мучительное. Когда он сошелся с Дункан, – я в это время далеко отошел от него, – при одной из встреч я по поводу этого брака с сомнением покачал головой: зачем?

Сергей смутился, потом принял вызывающий вид и с легким озлоблением сказал:

– Ничего ты не понимаешь! У нее было больше тысячи мужей, а я последний!..

Эта наша встречала была последняя перед очень долгим расставанием. Есенин уехал с Дункан за границу.

V

Осенью 1919 г. я уезжал в Сибирь. Пред этим я был в длительном отпуску по болезни и уехал к себе на родину в Городец. В Сибирь я ехал через Москву и повидался с Сергеем. Тогда у него были израсходованы уже все гонорары, жить было нечем, и он выступал в кафе «Домино», читал стихи, получая «за вечер» какую-то пустяковую сумму. Тут же в этом кафе родился пресловутый имажинизм. В то же время Есенин с А. Мариенгофом и другими лицами открыл книжный магазин на Никитской.

Есенин отошел от меня еще за несколько времени до моего отъезда в Городец. Отошел по целому ряду причин. Пред тем, как написать «Небесного барабанщика», Есенин несколько раз говорил о том, что он хочет войти в коммунистическую партию. И даже написал заявление, которое лежало у меня на столе несколько недель. Я понимал, что из Есенина, с его резкой индивидуальностью, чуждой какой бы то ни было дисциплины, никогда никакого партийца не выйдет. Да и ни к чему это было. Только немного позднее, когда Н. Л. Мещеряков написал на оригинале «Небесного барабанщика», предназначавшегося мною для напечатания в «Правде», «Нескладная чепуха. Не пойдет. Н.М.», – Есенин окончательно бросил мысль о вступлении в партию. Его самолюбие было ранено – первое доказательство того, что из него не вышло бы никакого партийца.