Когда я был настоящим - Том Маккарти

— Нам придется проходить через металлоискатель? — спросил я Наза.

Наз молча смотрел в пространство перед собой.

— Наз! Нам придется…

— Нет, — ответил он.

Его голос изменился, став чем-то средним между тем, монотонным, каким говорил со мной мой пианист, и тем, какой я велел изображать моим реконструкторам.

— Это хорошо! — заметил я. — Втягиваетесь понемногу.

Я сложил свое ружье и упаковал его в сумку. Теперь оно мне нравилось, я хотел иметь его при себе, повсюду носить, как король повсюду носит свой скипетр. Я чувствовал себя королем в еще большей степени, чем обычно. Наз вышел из игры, и я принял на себя верховное командование всеми непосредственными делами: оргвопросами, документацией, всем. Я объявил, обращаясь к машине вцелом:

— Волноваться не о чем. Сегодня очень счастливый день. Прекрасный день. А теперь мы все отправимся в воздух.

Мы вышли из машины, двинулись дальше через парковку и вошли в здание терминала: я первый, остальные тащились сзади. Я скомандовал остановиться, построил их всех вместе и уже собирался отправить двоих реконструкторов куда следует, как вдруг мое внимание привлекла одна вещь. Это опять была кофейная точка, стилизованная под Сиэттл. Мы находились не на том терминале, где я встречал Кэтрин, но на этом терминале точка тоже имелась — хотя и не совсем в том же месте. Прилавок, касса и кофейные аппараты тоже были расположены иначе, хотя все они были были такого же размера, формы и цвета, что и те, в точке на первом терминале. Все было такое же, но немного другое. Я приблизился к прилавку.

— Девять маленьких капучино, пожалуйста.

— При-вет! Девять одинарных… девять?!

— Угу, — сказал я ему, показав свою бонус-карточку и протянув двадцатифунтовую бумажку. — Мне еще девять осталось. Значит, девять плюс один.

Он начал выстраивать чашки, но тут меня осенило, и я сказал ему:

— Остальные восемь можете не давать. В смысле, остальные девять. Мне нужен только оставшийся. Дополнительный.

Вид у него сделался озадаченный.

— Я же не могу проштамповать карточку и дать вам дополнительный — надо сначала остальные девять пробить.

— Да нет, за девять я заплачу. Но нужен мне только десятый. Девять можете оставить себе, или выбросить, или как хотите. В следующий раз возьму еще девять.

— В следующий раз?

— Неважно.

Я расплатился; он проштамповал мою карточку и протянул мне новую, с уже проштампованной первой чашкой, затем дал мне мой дополнительный кофе. Я вернулся туда, где были построены остальные. Там по-прежнему стоял один лишь Наз, замкнутый, отсутствующий.

— Куда делись реконструкторы? — спросил я его.

Он, разумеется, не ответил. По-моему, он даже не понял вопроса.

— Ну, ладно. Пускай будет утечка. Это хорошо. Так где наша стойка?

Я окинул терминал взглядом. В нескольких ярдах от нас был газетный киоск. Перед ним на стоящей отдельно рекламной доске был вывешен вечерний заголовок. «Обвал акций», — гласил он.

— Это тоже хорошо! Нет — это замечательно! Все нарастает, потом обваливается. Как солнце.

Я нашел нашу стойку. Она оказалась шире обычных стоек, что было странно — ведь самолеты, на которые тут регистрировали, были меньше. Мы зарегистрировались; женщина спросила, есть ли у нас какой-нибудь багаж; я сказал, нет, только эта маленькая сумка, я возьму ее с собой в качестве ручной клади. Нас провели через небольшую дверь на площадку и, посадив в странный электромобиль, немного похожий на багги для гольфа, отвезли через аэропорт к полосе, на которой шеренгой выстроились самолетики. Тут мы вылезли, прошли несколько футов по полю и забрались по ступенькам в крохотный реактивный самолет. Нас поприветствовала стоявшая у двери стюардесса.

— Ваш друг себя хорошо чувствует? — спросила она у меня, когда мы проходили мимо нее.

— О, с ним случился шок. Впрочем, этого следовало ожидать. А вообще сегодня очень радостный день.

Кокпит находился всего в нескольких ярдах от наших сидений. От пассажирского салона его отделяла небольшая, настежь распахнутая перегородка. Когда мы проходили мимо этой дверцы, пилот полуобернулся и сказал:

— Добро пожаловать на борт, ребята.

Мне понравилось, как он полуобернулся, как крутнул корпусом, не поворачиваясь целиком. И то, как произнес свою реплику. Он произнес ее так, как положено пилоту. Надо будет как-нибудь устроить реконструкцию всего этого. Мы сели. Стюардесса сказала, что нам уже дали разрешение на взлет, но как только взлетим, она готова будет предложить нам напитки. У нее есть вино, крепкие напитки, чай, кофе, вода…

— Кофе! — сказал я. — Я выпью еще кофе.

Наз не попросил ничего. Он просто смотрел прямо перед собой, как статуя. Стюардесса попросила его пристегнуть ремень; не дождавшись от него никакой реакции на свою просьбу, она наклонилась и сама его пристегнула. Проверила и мой, потом ахнула:

— Ой! У вас кровь на запястье. И на лице тоже немножко. Давайте я вам тряпочку принесу.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся я ей. — Все совершенно нормально. Возьму с собой в воздух немного беспорядка. Так будет даже правильно.

Она неловко улыбнулась мне в ответ, потом пошла и пристегнулась к собственному сиденью. Мы вырулили через поле, затем повернули, подождали, снова повернули и начали разгоняться по длинной полосе; самолет покрылся мурашками, завис над землей. Мы взлетели, сделали вираж, поднялись, пробились сквозь маленькое одинокое облачко, потом выровнялись. Стюардесса принесла кофе. Она протянула его мне на подносе, как когда-то секретарша Мэттью Янгера, только на этот раз чашка была обычная, а не состоящая из трех частей. Я пригубил кофе, взглянул на Наза. Он по-прежнему смотрел прямо перед собой, но теперь еще и обливался пóтом, бормоча про себя бессмысленные обрывки слов. Бедняга Наз. Он хотел, чтобы все было было идеально, аккуратно, хотел систематизировать, подшить в папки всю материю, чтобы не было беспорядка. Это ему урок: живыми нас делает именно материя — поток кусочков, шрамовая ткань, визитная карточка самой первой мировой катастрофы и долговое обязательство, гарантирующее самую последнюю. Попробуйте ее разутюжить на свою беду. Наз попробовал, и все у него пошло черт-те как. Я попытался разобрать, что он такое бормочет. Кажется, это были какие-то данные: цифры, времена, встречи, места — все они, покинув свой пост, суматошно пробирались к дверям, пóтом катились с него — крысы, бегущие с тонущего корабля.

В кокпите у пилота потрескивало радио. От этого мне вспомнилась Энни со своими подчиненными. Они улетели какой-нибудь час назад; возможно, их самолет уже взорвался. Интересно, подумал я, над морем или над сушей. Если над сушей, кое-что из обломков могло и упасть на кого-нибудь, тогда у меня остался бы наследник. Я представил себе, как группа людей, расследующих авивкатастрофы, месяцами реконструирует самолет, собирает кусочки фюзеляжа, все до последнего, складывает их вместе, как головоломку, реконструирует положения пассажиров и багажа: кто где сидел, что у кого было в сумке, и так далее. А там, в банке, группа экспертов из полиции уже предпринимает необходимые шаги, главный следователь разрабатывает схему розыска, его подчиненные делают наброски и собирают отпечатки, сотрудники полиции допрашивают свидетелей; рано или поздно они доходят до двух реконструкторов, найденных кем-нибудь безумно лопочущими в аэропортовском туалете, заставляют их описать весь эпизод, снова и снова. Я посмотрел вниз, на тесно прижатые друг к другу, сбитые в кучу поля, и поверхность всего мира представилась мне отгороженной, разграниченной, разбитой на сетки, в которых бесконечно повторяются самовоспроизводящиеся схемы.