Стоять насмерть! - Андрей Дышев

– Все понятно, просто… я подумал… в гробу прятаться…

Все правильно понимал Бленский. Ложиться живому человеку в гроб – дело не самое приятное, но я решил играть до конца в эту дикую игру, которую мне навязали два года назад.

Мы вложили гроб в ящик. Я с содроганием посмотрел на цинковое ложе, выбил ногой маленькое стеклянное окошко, вырезанное сбоку, перекрестился и встал обеими ногами на дно гроба.

До нас снова донесся грохот из коридора. Кажется, уже несколько человек били ногами во входную дверь.

– Старший лейтенант Бленский!! – орал кто-то за окном. – Немедленно откройте дверь, иначе я прикажу ее выломать!

Я лег. Плечам, оказывается, было тесно, и мне пришлось чуть повернуться на бок. Зато по росту гробик был в самый раз.

– Ну-ка, Бленский, принеси мне одну пачку героинчика. Буду в дороге тащиться.

Начальник морга сбегал в уборную и принес мне пакет. Я кинул его себе под ноги.

– Закрывай! – сквозь зубы произнес я, потому что мне было страшно. Ну что такое гроб? – успокаивал я сам себя. Обыкновенный ящик. Похож на лодку. Мне ведь не страшно будет лечь на дно лодки.

Бленский, кряхтя, подтащил крышку.

– Имей в виду, Бленский, – напоследок предупредил я. – Если ты что-нибудь не так сделаешь – я тебя из гроба достану и не промахнусь.

Входная дверь визжала, скрипела, от грохота, казалось, содрогались стены. Крики на улице утихли. Пришло время решительных действий.

Крышка грохнулась на гроб и едва не достала меня по носу. Я на всякий случай подставил руки. Бленский придавил крышку, похоже, сев на гроб верхом.

– Нормально? – услышал я его приглушенный голос – уже из внешнего, далекого мира.

Потом я слышал, как он приколачивал к ящику оторванные доски.

И все стихло. Меня похоронили.

Глава 23

Я лежал минут пятнадцать в полной тишине и не двигаясь, пока у меня не начала ныть спина. Пришлось перевернуться на бок, что было не так просто сделать. Лежа на левом боку, я мог смотреть в окошко, и хотя доски ограничивали поле зрения, все же можно было определить, где я нахожусь и есть ли кто-нибудь рядом.

Потом до моего слуха долетел звук открываемой двери. Я затаил дыхание. Забубнили голоса. Слов я разобрать не мог, но мне показалось, что задает вопросы Довгий, а Бленский оправдывается, но полковник прерывает его и снова о чем-то спрашивает.

Это продолжалось недолго. Голоса стихли, дверь захлопнулась. Я перевернулся на живот, а руку с пистолетом положил под голову. М-да, покойникам, оказывается, не так-то сладко лежать в этих корытах. Тесно, скучно, тоскливо. А с другой стороны, их уже ничто не волнует, не тревожит, они надежно отгородились от пакостного, порочного и продажного мира цинковыми или деревянными стенками, и им уже нет никакого дела до того, что там, в наружном мире, творят политики, насколько возросли цены, когда наступит экологический и энергетический кризисы. И самое главное – уже нет страха перед будущим, таящим в себе мрачную неизвестность. Покойник – сама вечность. Его будущее безгранично. Он – тлен, частица строительного материала, из которого сделана земля – самое великое творение природы.

Эти размышления несколько успокоили мою экзальтированную нервную систему, и я пришел к выводу, что если к смерти относиться с подобных позиций, то найдешь в ней столько плюсов, что она может стать почти что приятным и желанным событием.

Между тем время моего загробного, а точнее, внутригробного существования бежало стремительно. Я поднес руку с часами к окошку. Шестнадцать десять. Значит, до отлета «Черного тюльпана» оставалось меньше часа. Снаружи опять заскрипела дверь, раздались звуки шагов, голоса.

– Поехали! Дружненько! О-о-оп!! – сказал кто-то. – Только не ронять!

Началась погрузка. Я лежал на спине, как положено всякому порядочному покойнику, только одежда на мне пропотела насквозь. Пистолет я держал на уровне груди, направив ствол в крышку. Произойти могло все, что угодно, даже самое непредвиденное.

– Последний! Поехали! – скомандовал тот же голос.

Краем глаза я увидел сквозь щели в досках ботинки на высокой шнуровке, переступающие с места на место, и почувствовал, как взмыл вместе с гробом вверх и закачался на солдатских руках.

Выносили меня, засранцы, небрежно. Трижды задевали стены и косяк двери и вдобавок накренили гроб, и только благодаря тому, что вовремя уперся локтями в стенки, я не съехал на крышку, которая неминуемо открылась бы под моей тяжестью.

Меня втащили в фургон. Странное чувство испытываешь в те минуты, когда слышишь вокруг себя надрывное сопение, стоны, ругань, когда покачиваешься, как на волнах, на руках людей, и ничем, даже слабым движением пальца, не пытаешься им помочь, хотя здоров и силен, и вместе с этим приходит осознание собственной исключительности, своего особого положения, возвышающего тебя над остальными людьми, во всяком случае, над теми, которые в этот момент надрываются под тяжестью твоего тела. Должно быть, что-то похожее переживали восточные цари, египетские фараоны и иные правители, которых рабы носили на руках.

Захлопнулась дверь фургона. Машина тронулась. Я постепенно свыкался с новой для себя обстановкой, постепенно угасал шок, вызванный моей безумной выходкой, напоминающей затяжной прыжок, когда в первые секунды свободного падения ничего не соображаешь, лишь слышишь нарастающий свист в ушах, чувствуешь дурноту, пустоту в животе и видишь только беспорядочную смену земли, неба и облаков перед глазами; затем тело расслабляется, мысли приходят в порядок, мозг начинает воспринимать ситуацию и адекватно реагировать на нее.

У меня появилось время спокойно подумать о том, в какую очередную авантюру я влез и что может ждать меня впереди.

Через час с небольшим «Черный тюльпан» должен оторваться от земли и увезти меня в Москву. Четыре часа полета, и мы приземлимся в одном из столичных аэропортов. Что потом? Потом гроб под номером 37/99 получит некий Волзов Игнат Юрьевич, погрузит, надо полагать, в грузовик или катафалк и куда-то повезет. Затем я услышу, как со скрипом и треском отрывают доски от ящика, как поддевают крышку гроба – и привет из Таджикистана!.. Можно представить, как вытянутся рожи у тех, кто собирался увидеть в гробу набитое героином чучело.

Я хрюкнул от смеха, повернулся на другой бок и стал дальше предсказывать свое будущее.

Можно, конечно, ради прикола как следует припугнуть этих мафиози, скажем, завыть дурным голосом, закатить глаза, привстать из гроба. Все это, конечно, будет очень смешно. А потом… А потом они, естественно, убьют меня по-настоящему, для начала разогрев утюг на моем животе и отбив почки, вытягивая из меня признание, куда я дел героин. Вполне возможно, что еще полуживого опустят в этот же гроб и зароют где-нибудь в лесу. Приблизительно так оно и будет, в этом можно не сомневаться.

После такой перспективы мне уже не хотелось смеяться. Я поднес к лицу пистолет, отстегнул магазин. Четыре патрона. Фактор внезапности, конечно, давал мне большое преимущество. Когда люди открывают гроб и видят нацеленный в лоб ствол пистолета, состояние полного оцепенения можно гарантировать. Если вскроют гроб, скажем, два человека, то справиться с ними мне будет не сложно. А если пятеро? Или целая банда, обвешанная оружием?

Я, конечно, здорово рисковал, и степень риска до конца осознал только сейчас. Этот цинковый снаряд, бесспорно, забросит меня в самое осиное гнездо, проникнуть куда я давно пытался. Но что я смогу сделать там один?

Я лежал в душном гробу и нервно гладил ладонью рифленую рукоятку пистолета. Я отдал себя в руки судьбы, и сейчас она определяла мою дальнейшую жизнь. Я сделал шаг, ступил на конвейер, который потащил меня в неведомую и опасную даль. Четыре патрона в пистолете, крепкий кулак да голова на плечах – вот все, что я мог противопоставить своему врагу, которому давно объявил беспощадную войну.

В самолете я умудрился заснуть, и, хотя сон был чутким и тревожным, мне приснился кошмар, будто я проспал прилет, выгрузку и открыл глаза только тогда, когда гроб с почестями закопали в землю. И вот я пытаюсь открыть крышку, бьюсь в нее головой, кричу в окошко, через которое внутрь засыпается влажная земля, задыхаюсь, но все тщетно – там, сверху, уже отгремел оркестр, уже возложены цветы, и люди в черном медленно расходятся, и никто не слышит жалкий вопль, доносящийся из-под земли.

Наверное, я проснулся от собственного крика и несколько минут лежал неподвижно, прислушиваясь к бешеному стуку сердца. Мерно гудели моторы самолета, сквозь щели ящика пробивался тусклый свет дежурного освещения. Я поднес руку с часами к глазам: десятый час вечера.

Тело ныло, словно меня долго били, и я мечтал только о том, чтобы встать, помахать руками и согнуться до хруста в суставах. И еще очень хотелось пить. Я облизнул пересохшие губы и повернул голову к окошку – оттуда слабо веяло прохладой.