Вторая жена - Евгения Марлитт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Герцогиня отшатнулась от него со стоном, как будто ее коснулось смертоносное оружие.
— Если действительно так, как вы говорите, — продолжал он неумолимо, — что такая женщина редко бывает любима, то слава Богу! Тогда я, может быть, понемногу избавлюсь от мучений ревности, которую прежде никогда не испытывал и которая так часто терзает меня теперь… Я объясню вашему высочеству, почему я сегодня здесь в сопровождении белокурой графини Юлианы. Это не второй акт «Мести», но раскаяние, публичное извинение перед моею оскорбленною женой.
Герцогиня захохотала так громко и судорожно, точно в припадке помешательства.
— Извините, — воскликнула она, как бы задыхаясь от смеха. — Но картина слишком пикантна! Отважный дуэлист, неугомонный забияка… — pardon! — храбрый воин, беспощадный насмешник, не признающий женской добродетели, — с раскаянием извиняется перед графиней с рыжими косами! Пройдут годы — и люди все не перестанут смеяться над львом, смиряющимся перед пряхой!
Он сделал шаг назад. Ее голову украшала корона, от ее руки, управлявшей государством вместо малолетнего сына, зависели благоденствие и несчастие подданных, и она стояла перед ним, заливаясь безумным хохотом, забыв достоинство, которое умеет сохранять даже и простая женщина из народа.
— Ваше высочество! Дуэлист и неугомонный забияка не имеет надобности в особом мужестве, — проговорил он, слегка нахмурив брови, — но насмешнику Майнау, легкомысленному преследователю женщин, нужно гораздо больше силы воли, чтобы покаяться перед «добрыми людьми» в своем внутреннем перерождении и показать, что ревностный проповедник браков по расчету имеет одно только желание — снискать любовь собственной жены; но я должен дать удовлетворение белокурой графине Юлиане, чистой девушке, с пылкой, артистической душой, со смелыми, самостоятельными понятиями… Я решился наложить на себя эту епитимью прежде, нежели позволю себе вкусить своего нового счастья.
Веер выскользнул из рук герцогини и, сверкая, повис на тонкой цепочке, прикрепленной к поясу. Повернувшись к Майнау спиною, она остановилась перед чудным, в полном цвету, померанцевым деревом и начала торопливо обрывать его цветы, как будто не хотела позволить этим роскошным веткам украситься хоть одним плодом… Она вдруг умолкла. Ни одного звука не издали ее похолодевшие губы, только в нервном движении ее рук сказывалось подавленное отчаяние, и он почувствовал к ней сострадание.
— Я желал бы, насколько это возможно, загладить все безумства моей жизни, — продолжал он. — В ней так много, чего я должен стыдиться, потому что поступал против чести и благородства… Натуры своей я, конечно, переделать не могу. Я ненавижу тех, кто ненавидит меня, и обуздать своего характера я не в состоянии, но от души раскаиваюсь, что был слишком жесток в своей мести… Ваше высочество, я горячо желаю, чтобы счастье и спокойствие водворились там, где некогда я старался поселить несчастье и страдание.
Герцогиня обернулась к нему с совершенно изменившимся лицом.
— Да кто же вам говорит, барон Майнау, что я несчастлива? — спросила она тоном холодной насмешки.
Она вдруг выпрямилась, как будто стояла на ступенях трона и давала аудиенцию подданному. Принять гордую, повелительную осанку ей вполне удалось, но не так вышло со взглядом: ее черные глаза горели диким огнем оскорбленной женщины.
— Я счастлива! Я могу одной ногой раздавить тех, кого ненавижу, потому что я имею власть! Я могу разрушить надежды тех, кто мечтает о верном счастье и блаженстве, потому что и на это имею власть!.. Для гордой, честолюбивой женщины иметь власть — значит быть счастливой. Заметьте это, барон фон Майнау! Ваше скромное желание было совершенно лишнее, как вы сами увидите.
С этими словами герцогиня направилась к двери, но на пороге она остановилась и, указывая на ряд отворенных дверей, посмотрела на него через плечо.
— Вот идет она, кроткая и бледная, как холодная лунная ночь, — сказала она с дьявольскою улыбкой, показывая свои маленькие белые зубы. — Право, барон Майнау, вам можно позавидовать… Но один совет я дала бы вам: не ездите во Францию! Только разве температура Сицилии могла бы еще растопить холод такой строгой добродетели и самонадеянной женственности.
Лиана шла медленным шагом под руку с камергером, с которым танцевала. Герцогиня вышла из зимнего сада, а Майнау остался в дверях в ожидании своей жены. Приближающаяся пара остановилась у противоположной двери, чтобы пропустить вперед проходившую с гордо поднятою головой герцогиню, но она остановилась прямо перед молодою женщиной.
— Любезная баронесса Майнау, — сказала она несколько глухим, но совершенно твердым голосом, — вас увозят от нас… Вы действительно призваны держать дом и мужа в «нежных, но твердых руках». Держите их крепче, чтобы призрак не исчез в ту минуту, как вам будет казаться, что вы держите его очень крепко Мотылек должен порхать — это его жизненная потребность… А пока счастливого пути, прекрасная невеста!
Она грациозно подняла судорожно сжатые руки и, раскрыв их, осыпала руки и шею молодой женщины дождем измятых, неузнаваемых померанцевых цветов и опять взялась за веер.
— Господин Ливен, я желаю танцевать следующий галоп с графом Брандау, — обратилась она громко к камергеру.
Тот полетел передать стройному лейтенанту приказание танцевать с герцогиней. Слегка кивнув кланявшейся Лиане, герцогиня прошла в концертный зал.
— Мотылек не улетит больше, будь спокойна, — сказал Майнау с веселой улыбкой, привлекая к себе Лиану через порог зимнего сада и со страстной нежностью прижимая ее к груди. — Он вообще никогда не был мотыльком по врожденной склонности, и если бы раньше нашел свою Лиану, то ему не пришлось бы теперь раскаиваться в стольких безрассудных поступках.
Ничего не отвечая, она робко освободилась из его объятий и указала на соседний зал, где видела сидящих в углу друзей; она слышала, как они встали и последовали за герцогинею в зал.
— А, вот и вы! Где же вы прятались, господин гофмаршал? — спросила гордая герцогиня. Граф Брандау стоял перед ней, склонившись почти до земли, а гофмаршал, видимо смущенный, подошел ближе. — Я слышу чудеса. Барон Майнау намерен переселиться во Францию. Вы тоже поедете туда?
Гофмаршал отскочил в ужасе.
— Я, ваше высочество?! — воскликнул он дрожащим голосом. — Скорее в могилу! Скорее буду скитаться из дома в дом, нежели проведу хотя один день с моим… развращенным племянником!.. Я остаюсь в Шенверте, и если ваше высочество соблаговолите изредка пролить милостивый луч света на одинокую жизнь своего верного слуги, то оставьте по-прежнему Шенверт целью ваших прогулок верхом…