Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле - Сергей Львов

Уличенный в ереси брат Томмазо, по прозванию Кампанелла, приговаривался к пожизненному заключению «безо всякой надежды на свободу».

«Пожизненно» — отозвалось эхом под сводами зала и тяжелым камнем обрушилось на душу Кампанеллы. Приговор оглашен. Но судьи чего-то ждут. Чего? Что осужденный нарушит свое молчание? Что теперь, когда участь его решена, он отречется от еретических заблуждений? Будет благодарить судей, что ему сохранили жизнь. Признается, что обманывал высокий суд? Будет молить о милости? Пожизненно — это не лучше смерти. Кампанелла ничего не сказал. Он молчал, когда его уводили, так же, как молчал, когда его привели сюда. Судьи расходились со странным чувством. Им недоставало полного удовлетворения, которое испытываешь, завершив долгий и праведный труд. Один из них заметил, что Кампанелла легко отделался. Будь бы жив епископ Термоли, гореть бы еретику на костре. Другой сказал, что в мягкости приговора — неизреченная мудрость и доброта его святейшества папы. Им, верным слугам церкви, не подобает обсуждать того, что взвешено, решено, одобрено в Ватикане.

По-разному обошелся суд с другими заключенными. Мирян — участников заговора, оставили в тюрьме, их дело считалось незаконченным. Духовные лица — монахи и священники были после многих лет заключения освобождены. Однако освобождение было неполным. Им предписывалось находиться там, где укажет суд, чтобы их можно было в любое время потребовать для продолжения следствия. Они повинны уплатить большой залог. Хорошо тому, у кого есть друзья и родные, которые его внесут. А как быть остальным? В такие подробности приговор не вникал. Тяжелой оказалась судьба то признававшегося, то отрекавшегося от признаний Петроло. Его приговорили к галерам. Напрасно вопил он, что виноват менее других, тщетно напоминал, как помог своими разоблачениями высокому суду. Стражники выволокли его из зала. Закованный в кандалы, он был уведен из Кастель Нуово. Никто не помахал ему рукой, некоторые плевали ему вдогонку. Сколько времени пробыл он каторжником, был ли освобожден или умер, прикованный к скамье галеры, задыхаясь от духоты трюма и тяжести весла, никто не знает. Петроло навсегда и бесследно ушел со двора Кастель Нуово и из жизни Кампанеллы.

Глава LXXI

Томмазо Кампанелла, бывший подследственный, превратившийся в осужденного государственного преступника и еретика, возвращен в камеру. Можно поразмыслить над своей судьбой. Через несколько месяцев ему исполняется тридцать пять лет. В тюрьмах он в общей сложности провел шесть лет. Все оставшиеся годы, — а кто знает, сколько их осталось? — ему предстоит быть узником. Некоторые считают — ему посчастливилось. Мог умереть в застенке. Мог быть приговорен к смерти. Мог сойти с ума. Воздай хвалу милосердному богу, что этого не случилось! Сражение во имя свободы своего края, а потом всей Италии он проиграл. О жертвах — погибших, замученных, убитых, оторванных от родных и близких, находящихся в тюрьмах, — страшно думать. Их много. Он не может помочь им. Не может доказать тем, кто жив, что все было не напрасно. А может, напрасно? Мысли об этом мучают его днем, не оставляют ночью. Что дальше? Он не в силах больше притворяться безумным. Да и какой в этом смысл? Трибунал в его болезнь не верит. Однако и сразу отказаться от тягостной роли опасно. Приговор подразумевал, что дело о заговоре завершенным не считается — Кампанеллу могут в любой момент вновь потребовать к ответу, и ничто не помешает вице-королю добиться смертного приговора.

Когда читали приговор, Кампанелла едва слышал секретаря. На минуты он словно глохнул. Только теперь, в камере, у него в сознании стали всплывать слова приговора. Кажется, там говорилось, что пожизненное заключение Кампанелла должен отбывать в римских тюрьмах Святой Службы. Тут было над чем задуматься! Перевезенный в Рим, он уйдет из-под власти испанцев. Для них он не столько еретик, сколько бунтовщик против их владычества. Но Святая Служба в Риме может снова заняться всеми его прежними прегрешениями против церкви. Все-таки, пожалуй, лучше оставаться в Неаполе. В Кастель Нуово он знает всех. И его знают все. Он здешняя достопримечательность, им гордятся солдаты, стражники, надзиратели. О нем наслышаны все заключенные. Здесь даже в самое трудное время он находит возможность передать и получить записку. В Неаполе у него друзья. Может быть, их хлопотам обязан он тем, что жив. В Риме он окажется один на один со Святой Службой. Ненависть Мадрида и ненависть Ватикана. Рим или Неаполь? Что выбрать? Разве он может выбирать? Разве от него что-нибудь зависит? Что может сделать человек, оказавшись на горной дороге в запертой карете, если кучер пьян, а лошади понесли? Именно такую карету напоминал ему мир, в котором он живет. Так что же может этот человек? Пересаживаться с сиденья на сиденье? Выбраться из кареты, столкнуть кучера с козел, схватить вожжи в свои руки? Это прекрасно, но, увы, невозможно! Значит, ему остается одно — сохранять достоинство. Может быть, лошади не разнесут карету, может быть, кучер протрезвеет. Может быть, карета не рухнет в пропасть.

Глава LXXII

Нелегко устремляться мыслью к сложнейшим проблемам философии, возноситься воображением в мир небесных светил тому, кто еще помнит, как корчился на колу. Трудно заставить себя забыть о том, что его пожизненный удел — тюремная камера. Эта ли, другая ли, все равно — до конца жизни толстые стены, двери на запоре, глазок в дверях, решетка на окне. Он глядит на бумагу, держит перо и ловит себя на том, что мысли его снова в застенке и перед мысленным взором — судьи, протоколисты, палачи. Картина пострашнее Дантова ада. Теперь он может судить об этом — он побывал в земном аду! Хватит того, что видения эти мучают его, терзают, душат ночами. Днем он должен их победить, он может их победить, он их побеждает. Философствовать — значит учиться умирать, говорили древние. Но почему же умирать? Чем больше размышляет он над тем, как устроена Вселенная, тем больше он верит, что смерти нет. Жизнь каждого человека связана с жизнями других существ, со всей природой. Разве мы знаем, чем мы были в материнской утробе и в отцовском семени? Разве мы помним, что были когда-то хлебом, из которого произошла наша кровь? А ведь прежде того мы были травой, из которой родился хлеб! Окружающие нас вещи, которые составляют физический мир, постоянно изменяются и превращаются друг в друга.

С чем сравнить это? Кампанелле, неутомимому читателю, вдруг пришло на ум сравнение, точнее не придумаешь! Как типографский шрифт постоянно употребляется для набора новых страниц и постоянно рассыпается снова на буквы, так все существующее в телесной оболочке подвергается превращениям. Не думай о смерти, что она — только конец. Смерть одного служит зарождению многих, и из многих смертей рождается и новая вещь и новое тело. Не надо страшиться смерти. Не надо утешаться загробной жизнью! Бессмертие в том, что жизнь едина. В человеческом теле хлеб умирает и оживает вновь, превратившись в человеческую кровь, а кровь становится плотью и жизненным духом. Так многочисленные страдания, наслаждения, жизни и смерти создают жизнь нашего тела. Нам предшествует не одна жизнь одного организма, нас породившего, но поток жизней. И, умирая, мы оживаем в этом потоке. Поток жизни бесконечен! В нем сливаются бессчетные жизни и смерти, и все эти превращения составляют жизнь мира. Ничто не умирает. Бог, каким его представлял себе Кампанелла, не позволяет умереть тому, чему он однажды дал бытие! Надо додумать эту мысль до конца — она великое утешение. Кажется, он снова пришел к ереси? Он не может жить, не размышляя, а размышления неизбежно приводят мыслителя к тому, что принято считать ересью.

Иным людям, чтобы ощущать себя счастливыми, нужны роскошные дома, дорогие одежды, обильные пиры, шумная слава, восхваления льстецов, некоторым — власть, которая дает все: и роскошные дома, и дорогие одежды, и обильные пиры, и восхваления льстецов, и шумную славу. Кампанелла счастлив тем, что у него не отбирают пера и бумаги, вечером дают светильник, не препятствуют писать. А уж если друзьям удается добиться свидания с ним — это радость безмерная!

Разрешение было однажды дано дель Туфо-младшему, Джованни Джеронимо. Дель Туфо вошел в Кастель Нуово с письменным дозволением важного лица и все-таки не смог преодолеть внутренней дрожи, когда перед ним отворились и со скрипом затворились ворота тюрьмы. Представилось вдруг, что ворота закрываются за ним навсегда. По двору, воркуя, ходят голуби, скачут воробьи. На дворе играют замурзанные дети. Но каждый шаг по этому не раз залитому кровью двору труден.

Джованни едва поверил, что перед ним Кампанелла. Казалось, они последний раз виделись не несколько лет назад, а десятилетия. Его встретил глубокий старик. Движения Кампанеллы затруднены и, по-видимому, причиняют ему страдания. На изрезанном морщинами лице резко выступили скулы. Страшный плуг вспахал эту плоть! Кампанелла сильно сутулился и казался еще коренастее, чем прежде. Тонзура его давно заросла, черные волосы поредели и поседели. Не изменились только глаза — огненно-черные. Они приковывают к себе взгляд собеседника, завораживают — недаром их побаивались суеверные люди. И голос остался прежний — сильный, глубокий голос оратора, проповедника, учителя, созданный для того, чтобы убеждать.