Сталинград - Энтони Бивор

Бывало, что русские и немецкие разведгруппы натыкались друг на друга на нейтральной полосе. В таких случаях они делали вид, будто никого не заметили. Противники имели каждый свою боевую задачу и приказ избегать ненужных стычек. Впрочем, если маленькие отряды сталкивались, что называется, лицом к лицу, следовала схватка. Она происходила в зловещей тишине. Разведчики действовали ножами и штыками. «Когда я впервые убил немца ножом, он снился мне три недели подряд»,[701] – вспоминал впоследствии командир разведвзвода морской пехоты. Однако самым главным было не наткнуться на противника, а выйти к своим позициям там, где тебя ждут.

После завершения операции «Уран» нехватка зимнего обмундирования, вначале весьма ощутимая в Красной армии, была полностью устранена. Почти все солдаты получили рукавицы на кроличьем меху, теплые фуфайки, полушубки и шапки-ушанки – на них бойцы закрепили звездочки, снятые с пилоток.

Постоянный приток пополнения позволил дивизиям восстановить личный состав до списочного. Для новичков попадание в отделение закаленных в боях ветеранов становилось серьезным испытанием, однако они учились на опыте таких «стариков» и существенно повышали свои шансы остаться в живых по сравнению с теми, кто оказывался среди таких же необстрелянных новобранцев. Как только молодой солдат осознавал: выживание в бою является понятием относительным, но никак не абсолютным, и жить надо не просто одним днем – одной минутой, страх смерти отступал.

Для молодого советского гражданина, попавшего на фронт, самым большим потрясением становился даже не суровый солдатский быт, а то, как откровенно говорили о политике бывалые бойцы. Многие позволяли себе такие выражения, что новобранцы испуганно озирались. Все сходились во мнении, что после войны жизнь должна стать другой. Необходимо изменить условия рабского труда в колхозах и на заводах, ограничить привилегии номенклатуры.

На этом этапе войны вероятность того, что на солдата, сражающегося на передовой, донесут в органы НКВД, действительно была крайне мала. Как сказал потом один ветеран: «Люди чувствовали, что, заплатив своей кровью, они имеют право высказываться свободно».[702] Но если солдат попадал в полевой госпиталь, ему приходилось быть гораздо осмотрительнее – там было много не только политработников, но и осведомителей, ловивших каждое неосторожно сказанное слово. (Опасность вернулась на передовую в самом конце войны, когда советские войска вступили на территорию Германии. Армия выполнила свою задачу, и особые отделы НКВД, к тому времени переименованные в Смерш, начали возрождать сталинский террор.)

Солдаты жили одним днем, но в нем всегда находился час, чтобы вспомнить о доме. Они говорили о домашней еде, о близких или просто предавались мечтам. Во многих подразделениях имелись свои прирожденные рассказчики, сочинявшие современные сказки. Бойцы играли в карты, хотя официально это запрещалось, и в шахматы. Теперь, когда война стала позиционной, умельцы мастерили доски, а шутники вырезали подобающие случаю фигуры. Но чаще всего звучали воспоминания. Москвичи беспрестанно говорили о своем родном городе, не для того, чтобы поразить товарищей из провинции, а из-за искренней тоски по дому в голой степи.

Писать домой было очень трудно, признался много позже лейтенант морской пехоты. «Бойцы никогда не посылали домой плохие известия».[703] Писать правду нельзя, и что вообще можно сказать о войне? Родители этого офицера сохранили все его письма, и, перечитывая их после войны, этот человек понял, что во фронтовых треугольничках не содержится абсолютно никакой информации. Как правило, письмо домой начиналось с желания успокоить мать: «Я жив и здоров, кормят нас хорошо», однако тепло и забота о родных перебивались пафосными строками, неизменно заключающими послание: «Все мы готовы без колебаний отдать жизнь за Родину».

Во взводах шутили и подтрунивали друг над другом, но шутки редко были злыми. Кроме того, как это ни удивительно, нечасто можно было услышать пошлость. Бойцы говорили о женщинах только тогда, когда у них было «особое настроение», то есть после «наркомовских» 100 граммов или чувственных песен, вызывавших прилив сентиментальности. В каждой роте имелся по крайней мере один гармонист. Любимой песней красноармейцев под Сталинградом стала «Землянка», русский аналог «Лили Марлен», отличавшаяся такой же плавной мелодией. Эту чарующую песню, написанную предыдущей зимой Алексеем Сурковым, первоначально осудили как идеологически слабую – в «Землянке» усмотрели крайне пессимистический настрой. Однако у солдат на передовой песня пользовалась такой популярностью, что политработникам приходилось закрыть на «настрой» глаза.

Бьется в тесной печурке огонь,На поленьях смола как слеза.И поет мне в землянке гармоньПро улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кустыВ белоснежных полях под Москвой,Я хочу, чтоб услышала ты,Как тоскует мой голос живой.

Ты сейчас далеко-далеко,Между нами снега и снега.До тебя мне дойти нелегко,А до смерти – четыре шага.

Пой, гармоника, вьюге назло,Заплутавшее счастье зови.Мне в холодной землянке теплоОт твоей негасимой любви.

В 6-й армии, окруженной в «котле», поддерживалась жесткая дисциплина. Тем временем Гитлер, в стремлении укрепить преданность своих военачальников, расщедрился на награды и звания. Паулюс, в частности, был произведен в генерал-полковники.

Для простых солдат главным утешением стало обещание фюрера сделать все возможное для того, чтобы прорвать окружение. Генерал Штрекер, например, был убежден в том, что солдаты почти не жаловались на резкое уменьшение продовольственных пайков потому, что были уверены – скоро их спасут. Во время одного из посещений Штрекером передовой солдат, услышав вдалеке залпы артиллерийских орудий, сказал ему: «Прислушайтесь, господин генерал! Несомненно, это приближаются наши спасители».[704] На Штрекера эти слова произвели сильное впечатление. «Вера простого немецкого солдата согревает сердце», – сказал он, вернувшись в свой штаб.

Офицеры, настроенные антинацистски, тоже не могли поверить в то, что Гитлер бросит 6-ю армию в беде. Они говорили, что это станет слишком сильным ударом по престижу режима и крайне негативно повлияет на настроения в Германии. А еще ощущение того, что скоро положение изменится к лучшему, усиливало приближение Рождества и Нового года. Даже скептик Гроскурт стал оптимистом. «Все выглядит не так уж уныло, – писал он в эти дни, – и можно надеяться, что мы сорвемся с крючка».[705] И все же он по-прежнему называл Сталинград Schickstaslsstadt – судьбоносным городом. Или роковым.

Глава 18

«Манштейн идет!»

В конце первой недели декабря повалил сильный снег. Балки занесло сугробами. Тем, кто жил в пещерах, вырытых в их стенах, пришлось потрудиться, чтобы выбраться наружу. Горючего для танков и машин почти не осталось, а лошади, таскавшие подводы с продуктами, настолько отощали, что у них не хватало сил даже для того, чтобы подняться на самый пологий склон. Капеллан 113-й пехотной дивизии Альтман вспоминал об этом так: «Я не мог долго сидеть в телеге, пришлось слезть с нее. Лошадь была настолько изможденной, что еле тащила повозку».[706]

Больше всего Альтмана потрясла молодость солдат полка, которых он навестил. Первый их вопрос был абсолютно предсказуем: «Когда нам будут давать больше еды?» Капеллан также отметил, что, хотя шла всего вторая неделя декабря, их убогие землянки посреди безлесной степи были украшены к Рождеству.[707] Когда Альтман прибыл на командный пункт батальона, ему сообщили о совсем нерождественской обязанности – нужно исповедать солдата: «Завтра на рассвете казнь. Девятнадцать лет, самострел».

В 6-й армии все жили впроголодь, но мало кто знал о конкретных сложностях, связанных с ее снабжением. Приказывая Паулюсу оставаться на месте, Гитлер обещал, что все необходимое его войскам будут перевозить больше 100 транспортных «Юнкерсов-52». Воздушный мост начал действовать 23 ноября, но в первую неделю его существования в среднем в день не совершалось и 30 вылетов. 24 ноября вследствие действий противника и аварий были потеряны 22 самолета. Еще девять советские летчики сбили на следующий день. В отчаянной попытке восполнить потери на доставку грузов были переброшены бомбардировщики «Хейнкель-111». Рихтгофен трижды звонил Йешоннеку, пытаясь убедить начальника штаба люфтваффе в том, что у него нет самолетов, чтобы снабжать 6-ю армию по воздуху. Связаться с командующим ему не удалось – Геринг уехал в Париж.