Маяковский. Самоубийство - Бенедикт Сарнов

Но фельетон этот был написан в 1932 году, а поэма Асеева в 1924-м. Да и отмежевывался Асеев от своего «Лирического отступления» не прямо, а, так сказать, опосредованно, в форме лирической же поэмы. Так что у нас есть все основания полагать, что это его «отмежевание» было искренним.

Поэма называлась «Свердловская буря» и начиналась она так:

Я лирик            по складу своей души,по самой             строчечной сути.Казалось бы просто:                               сиди и пиши,за лирику —                  кто же осудит?Так нет,            нетерпенье                             взманило в даль,толкнуло             к морю,                         к прибою…

Слою «нетерпенье» тут возникло не без дальнего умысла. Тут уже содержался некоторый намек, что и злополучный образ времени, крашенного «рыжим цветом», быть может, тоже возник у него от этого самого нетерпенья. От неспособности соразмерять свои нетерпеливые эмоции с медленным поступательным ходом исторического процесса. Да и вообще — какой спрос с лирика? «За лирику — кто же осудит?»

Но это — подступ к теме. Пока что пресловутое нетерпенье толкнуло его всего лишь к морю, и не к какому-нибудь там романтическому, символизирующему жизненные или, тем более, социальные бури, а к самому что ни на есть обыкновенному курортному пляжу:

Постыл и невесел                          курортный режим,к таким приучает                         рожам,что будто от них мы —                                 слегли и лежими на ноги встать                        не можем.Меж пухлых телес                           застревает нога.Киты —           по салу и крови…Таких вот —                  не смог продырявить наган,задохся —               в верхнем покрове.

Чьи это рожи и «пухлые телеса», перед которыми бессилен даже наган (символ революционного решения всех проблем бытия), — догадаться не трудно. Наверняка принадлежат они каким-нибудь нэпманам.

Тема «Лирического отступления», стало быть, продолжается. Но автор тут же берет себя в руки, сдерживает свое революционное негодование, и тон его постепенно смягчается:

От трестовских спин                              и спецовских женвсе море              жиром замаслено.А может, я просто                           жарой раздражен,взвожу на море                       напраслину…А впрочем — что же,                               курорт — как курорт,в лазуревой                  хмари дымок,и я —        ни капли не прокурор,и пляж —             не скамья подсудимых.

И тут сама жизнь утверждает автора в правильности этого — нового для него — трезвого, спокойного и умиротворенного жизнеощущения. Утверждает внезапным явлением соседа по пляжу, случайно (воистину счастливый случай!) оказавшегося с ним рядом:

Но вот,          чугунясь загаром плеча,нагретым              мускулом двигая,над шрифтом                    убористых строк Ильича —фигура чья-то                     над книгою.Я лежмя лежал —                          я не знал, что — гроза,я встать и не думал                             вовсе…И вдруг           черкнули синью глаза:упорист зрачок                      в свердловце.Ага!      Загудел над снастями шторм,но с виду —                  все было спокойно,и мы говорили                      про МОПР и про корм,про колониальные                           войны.Потом         посмотрели                          друг другу в глаза.И — дрожь                от земли до небастрельнула —                    и ходу не стало назад,и нэп —           как будто и не был.

На всякий случай поясняю, что «свердловец» — это не житель города Свердловска (бывшего и нынешнего Екатеринбурга), а слушатель высшей тогдашней партийной академии — «Свердловского университета». Того самого, где Сталин (как раз в том самом 1924 году) прочел свои ставшие впоследствии знаменитыми лекции «Об основах ленинизма».

«Свердловец» этот, конечно, появился тут как нельзя более кстати и — нельзя не признать — как некий древнегреческий «бог из машины». Да и несколько поспешное: «И нэп — как будто и не был!» — тоже вызывает некоторые сомнения в полной искренности этого авторского «внутреннего жеста». Но сама его убежденность, что все дело в нэпе, — сомнений не вызывает. И не вызывает сомнений искренность вот этих строк новой его лирической поэмы:

И если так надо —                           под серым дождем —как день ни суров                          и ни труден —и ночи и годы,                     и дольше прождем,пока —          не избудем буден.

Слово «отступление» в названии лирической поэмы Асеева имело двойной смысл: речь шла не только о его, Асеева, «лирическом отступлении», но о том, что все случившееся (с ним, со страной) было отступлением от великого идеала. Но ведь и на тогдашнем официальном партийном жаргоне нэп тоже назывался отступлением. (Временным, конечно).

Маяковский прекрасно понимал, что нэп тут, вообще-то говоря, ни при чем. Что дело вовсе не в нэпе. В отличие от соратника, который готов обуздать свое нетерпение, ждать «и годы», а если понадобится, и дольше, он твердо знает, что это ожидание не годами будет мериться и даже не десятилетиями. Чтобы дождаться того, чего он хотел, о чем мечтал, к чему стремился, — не хватит всей его будущей жизни:

Стены в тустепе ломались                                       на три,на четверть тона ломались,                                         на сто…Я, стариком,                   на каком-то Монмартрелезу —          стотысячный случай —                                            на стол.Давно посетителям осточертело.Знают заранее                     все, как по нотам:буду звать                (новое дело!)куда-то идти,                   спасать кого-то…В извинение пьяной нагрузкихозяин гостям объясняет:                                      — Русский! —Женщины —                  мяса и тряпок вязанки —смеются,             стащить стараются                                         за ноги:«Не пойдем.                  Дудки!Мы — проститутки»…Саженный,                обсмеянный,                                   саженный,                                                   битый,в бульварах                 ору через каски военщины:— Под красное знамя!                                Шагайте!                                             По быту!Сквозь мозг мужчины!                                 Сквозь сердце женщины!..

Что же делать? Вздыхать вместе с классиком: «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе»? Это было не для него. Не тот темперамент. Да и ждать он не любил и не умел: все, чего он хотел, должно было достаться ему сразу, немедленно: вынь да положь!