Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

– О, это еще как было преступлением на почве ненависти, – тихо сказала я.

Кевин слегка улыбнулся.

– Абсолютно.

– То же самое говорили о Мигеле Эспиноза. Что ты выбрал его, потому что он латинос.

– Суперлатинос? Оставь я в стороне цветные сообщества, они сказали бы, что я проявил расовую дискриминацию.

– Но настоящей причиной стало то, что у него была такая светлая голова в учебе, верно? Он перепрыгнул целый класс. И все эти головокружительно высокие оценки в государственных проверочных работах и на PSAT[202].

– Каждый раз, когда он с кем-то заговаривал, выяснялось, что он просто пытался использовать слово «эшелон» в предложении.

– Но ты ведь знаешь значение слова «эшелон». Ты знаешь кучу серьезных и важных слов. Именно потому ты считал, что это очень весело – писать целые сочинения из трехбуквенных слов.

– Прекрасно. Значит, дело не в том, что я завидовал. Если я правильно уловил смысл твоего скучного допроса с пристрастием, именно на это ты намекаешь.

Я замолчала на минуту; знаешь, он действительно выглядел скучающим. Создатели документальных фильмов типа Джека Марлина, криминологи, набрасывающие свои бестселлеры, завучи, учителя и священники, дававшие интервью в новостях, твои родители, Тельма Корбитт, Лоретта Гринлиф – все эти люди постоянно думали и говорили о том, почему К.К. это сделал; все, за примечательным исключением нашего сына. Это была еще одна тема, которая Кевина просто не интересовала: он сам.

– Работник столовой, – снова подняла тему я. – Он не вписывается в общую модель. (Я всегда чувствую себя глупо, потому что не помню его имени.). – Его ведь не было в списке?

– Сопутствующие потери, – сонно сказал Кевин.

– А еще, – произнесла я, решив сказать что-то, способное его оживить, – я знаю твой секрет про Лору Вулфорд. Она была красивая, правда?

– Избавил ее от хлопот, – промямлил Кевин. – Первые признаки морщин – и она все равно сама бы себя убила.

– Очень, очень красивая.

– Ага. Спорю, что зеркало этой девчонки совсем выбилось из сил.

– И она тебе нравилась.

Если у меня и оставались какие-то сомнения, то театральный хохот Кевина тут же их развеял. Он нечасто это делает, но тогда он раскололся – совсем чуть-чуть. Подростки так предсказуемы.

– Отдай мне должное, – презрительно усмехнулся он, – вкус у меня получше. Эта кукла Барби состояла из одних аксессуаров.

– Тебя это смущало, верно? – подстрекала его я. – Подводка для глаз, одежда от Calvin Klein, дизайнерские стрижки. Нейлоновые колготки и опаловые туфельки. Совсем не ледяной мизантропический стиль К.К.

– Когда я закончил, она уже выглядела совсем не так модно и привлекательно.

– Это самая старая история на свете, – продолжала давить я. – «Мрачно признавшись друзьям, что “если я не могу быть с ней, то и никто другой с ней не будет”, Чарли Шмоу открыл огонь…» Вся эта жалкая неразбериха должна была прикрыть именно это? Еще один прыщавый подросток, охваченный безумной страстью к недосягаемой королеве выпускного бала, впадает в неистовую ярость?

– Размечталась, – сказал Кевин. – Ты хочешь превратить события в шутовской роман, но это твое ничтожное воображение, а не мое.

– Люк Вудхэм ведь был влюблен? В Перле? Ну ты знаешь, «Нытик».

– Он сходил на свидание с Кристи Минфи всего три раза, и они год были в ссоре!

– Лора тебе отказала, верно?

– Я к этой сучке ближе чем на милю не подходил. А что касается того жирного мудака Вудхэма – ты знаешь, что его мать ходила с ним на все свидания? Неудивительно, что он распотрошил ее ножом для мяса.

– Что случилось? Ты наконец взвинтил себя до того, что зажал ее в углу у шкафчика во время обеденной перемены? Она дала тебе пощечину? Рассмеялась тебе в лицо?

– Это история, которую ты хочешь рассказывать сама себе, – сказал он, почесывая голый живот. – Я не могу тебе этого запретить.

– Не только самой себе, но и другим людям. Недавно со мной связывался киношник-документалист. Очень хотел услышать «мою версию». Может, мне стоит ему перезвонить. Я могла бы объяснить, что все дело в безответной любви. Мой сын был по уши влюблен в эту отпадно красивую малышку, которая не обращала на него никакого внимания. В конце концов, как погибла Лора? Кевин, может, и напортачил с остальными в этой толпе, но ей он выстрелил прямо в сердце – наш собственный гладстонский Купидон из старшей школы. Все остальные несчастные были лишь маскировкой, просто – как он это назвал? Сопутствующими потерями.

Кевин наклонился вперед и доверительно понизил голос:

– Насколько сильно тебя интересовало, какие девушки мне нравятся, а какие нет, пока я не трахнул парочку? Насколько сильно ты интересовалась тем, что происходит в моей голове, пока это не выходило наружу?

Боюсь, в тот момент я несколько вышла из себя.

– Ты хочешь, чтобы я тебя жалела? – спросила я голосом, который разнесся по комнате; охранник в родинках обернулся на нас. – Что ж, сначала я пожалею Тельму Корбитт и Мэри Вулфорд. Семьи Фергюсонов и Рэндольфов, Улановых и Эспиноза. Мое сердце разобьется из-за учительницы, которая в лепешку расшибалась, чтобы проникнуть в твою драгоценную голову, из-за баскетболиста, что едва может ходить, и даже из-за работника столовой, с которым я не была знакома; а потом посмотрим, останется ли во мне жалость по отношению к тебе. Может, и останется, но тебе положены только крохи с моего стола, и даже за эти крохи ты должен считать себя счастливчиком.

– На на-на на-на на-на на-наа-на-на!

И он рассмеялся. Ох, Франклин. Каждый раз, когда я выхожу из себя, он выглядит таким довольным.

Признаю, сегодня я пыталась его взбесить. Я решила заставить его почувствовать себя приниженным – не глубокой, темной и непроницаемой тайной Нашего Современного Общества, а объектом насмешек, над которым глумятся из-за его собственного идиотизма. Потому что каждый раз, когда Кевин выходит на поклон в образе Воплощения Зла, он раздувается еще больше. Каждое брошенное в его сторону оскорбление – нигилист, дегенерат, лишенный нравственности, развращенный или испорченный – придает объем его костлявой фигуре лучше, чем это делали мои сэндвичи с сыром. Неудивительно, что он становится все шире: он ест на завтрак обильные порции осуждения, которые поставляет ему окружающий мир. Я не хочу, чтобы он чувствовал себя неизмеримой, преувеличенной аллегорией знаковой для его поколения неудовлетворенности; я не желаю позволять ему рядить грязные подробности его пошлой, дрянной, мишурной, банальной выходки в пышную мантию Бесконтрольной Сегодняшней Молодежи. Я хочу, чтобы он почувствовал себя еще одним жалким, слишком понятным, недоделанным, самым обыкновенным тупым парнем. Я хочу, чтобы он чувствовал себя глупым, сопливым, незначительным, и последнее, что мне хотелось бы выдать, – это то, сколько времени я ежедневно трачу на то, чтобы понять, что же движет этим мальчишкой.

Мои язвительные замечания насчет того, что он был влюблен в Лору – это лишь обоснованное предположение. Хотя любой намек на то, что его грандиозная жестокость растет из мишурного разбитого сердца, непременно должен был вызвать его негодование, я, если честно, не уверена, насколько влюбленность Кевина в Лору Вулфорд имела отношение к тому четвергу. Кто его знает – может быть, он пытался произвести на нее впечатление.

Но я тщательно изучила список жертв, независимо от того, хочет ли он сам его проверять. На первый взгляд это была разрозненная группа, настолько разношерстная, словно список этих фамилий доставали наугад из шляпы: баскетболист; прилежный ученик-латиноамериканец; фанат кино; играющий на классической гитаре музыкант; эмоциональный актер; компьютерный хакер; балетный танцор-гей; простодушная политическая активистка; тщеславная юная красавица; сотрудник столовой, работавший на полставки; и увлеченная учительница английского языка. Срез жизни: произвольное собрание одиннадцати героев, с бухты-барахты выбранных из примерно пятидесяти человек, которые оказались в немилости у нашего сына.

Но неприязнь Кевина – не единственное, что объединяет его жертв. Ладно, вычеркнем работника столовой, он явно оказался там по ошибке: Кевин мыслит четко, и он бы предпочел аккуратную группу из десяти человек. Все они наслаждались чем-то. Неважно, занимались ли они своими увлечениями напоказ. Что бы ни утверждали родители Соуэто Вашингтона, у него не было ни малейших шансов стать профессиональным игроком; Дэнни был (прости меня, Тельма) ужасающе плохим актером; а Грир