Дюна. Первая трилогия - Фрэнк Герберт

«Я — монстр! — подумал он. — Урод!..»

— Нет… — сказал он. — Нет. Нет! НЕТ!!!

Он вдруг понял, что бьет кулаками по полу палатки. (А та странная новая его часть неумолимо считала: отметила эту вспышку как интересную информацию о его эмоциях и включила эту информацию в свои расчеты.)

— Пауль!

Мать оказалась рядом — удерживала его руки. Лицо Джессики сероватым пятном вырисовывалось во мраке, он чувствовал ее взгляд.

— Что случилось, Пауль? Что тебя мучает?

— Это ты!..

— Я, я, — успокаивающе сказала она. — Все хорошо, все в порядке…

— Что ты со мной сделала?! — горько спросил он.

Во внезапном озарении она поняла часть того, что он имел в виду, и ответила:

— Я родила тебя.

Инстинкт, проницательность и утонченное знание подсказали, что именно такой ответ нужен был, чтобы успокоить его. Он почувствовал ее руки, ласково сдерживающие его, увидел неясно очерченное в темноте ее лицо. (Некоторые наследственные черты ее лица были замечены его новым сознанием, включены в общую сумму данных, просчитаны, получившийся результат выдан и принят к сведению…)

— Отпусти меня, — резко сказал он. Она услышала сталь в его голосе и повиновалась.

— Может быть, скажешь все-таки, что случилось, Пауль?

— Ты знала, что делаешь, когда тренировала меня?

В его голосе не осталось ничего детского, подумала она и ответила:

— Я надеялась — как все родители, — что ты вырастешь и станешь иным… лучше, чем я…

— Иным?

Она услышала горечь в его голосе.

— Пауль, я…

— Тебе не сын был нужен! — закричал он. — А этот — Квисатц Хадерах! Бене Гессерит мужского пола!..

Ее словно оттолкнуло — так сильна была его горечь.

— Но, Пауль…

— Ты спрашивала отца, хотел ли он этого?!

Она ответила ему мягко (и горе вновь ожило в ней):

— Кем бы ты ни был, Пауль, но ты настолько же сын своего отца, насколько и мой.

— Да, но твое воспитание! Твои тренировки! Все то, что… разбудило… спящего…

— Спящего?

— Вот здесь. — Он дотронулся до своей головы, потом положил руку на грудь. — Здесь, во мне. И это все продолжается… продолжается… продол…

— Пауль! — крикнула она, слыша, что он вот-вот сорвется в истерику.

— Послушай, — сказал он. — Ведь ты хотела, чтобы Преподобная Мать узнала о моих снах? Так вот послушай теперь сама, вместо нее. Только что я видел сон — наяву. Спал и бодрствовал: А знаешь почему?

— Успокойся, — сказала она. — Если что-то и…

— Это Пряность, — произнес он. — Она здесь всюду. В воздухе, в почве, в еде. Гериатрическая Пряность. Она подобна снадобью Правдовидиц — это яд!

Она замерла.

Он тихо повторил:

— Это яд. Тонкий. Коварный. Незаметный. И — необратимый. Причем он не убивает — разве только если прекратишь принимать его. Теперь мы не можем покинуть Арракис, не взяв с собой часть его.

Спокойствие в голосе пугало и не оставляло места для возражений.

— Ты — и Пряность, — произнес Пауль. — Пряность меняет всякого, кто принял достаточное ее количество. Однако благодаря тебе я смог воспринять эту перемену своим сознанием, и сознание мое изменилось. Для большинства она остается на подсознательном уровне, где ее можно заглушить, Я же ее вижу.

— Пауль, ты…

— Я вижу ее! — повторил он.

Она услышала нотки безумия в его голосе и не знала, что ей делать.

Однако он снова заговорил, и сталь вновь появилась в его голосе.

— Мы здесь в ловушке.

«Да, мы здесь в ловушке», — мысленно согласилась она.

Она не могла не признать его правоту. Вся сила Бене Гессерит, любые хитрости, любая изобретательность — ничто не могло теперь освободить их от Арракиса. Пряность давала сильное привыкание. Тело ее узнало это гораздо раньше, чем сумел осознать разум.

«Значит, здесь суждено нам прожить всю свою жизнь, — подумала она, — на этой адской планете. Это место нам уготовано — если, конечно, мы сумеем ускользнуть от Харконненов. И все, что мне остается, — это быть племенной кобылой, сохраняющей важную генетическую линию для Плана Бене Гессерит».

— Я должен рассказать тебе о моем сне наяву, — промолвил Пауль. Теперь в его голосе звучала ярость. — А чтобы ты не просто выслушала, но услышала и поняла, что я знаю, о чем говорю, — скажу прежде, что мне известно. Ты родишь дочь, мою сестру, здесь, на Арракисе…

Чтобы подавить нахлынувший страх, Джессика уперлась руками в пол палатки, вжалась спиной в ее стенку. Она знала, что ее беременность еще нельзя было заметить со стороны, и лишь Бене-Гессеритская подготовка позволила ей уловить первые, слабые знаки жизни, зарождающейся в ее теле, угадать пробуждение эмбриона, которому было всего несколько недель.

— Лишь для служения… — прошептала Джессика, пытаясь найти опору в девизе Бене Гессерит: «Мы живем лишь для служения».

— Так вот, — сказал Пауль, — мы найдем свой дом среди фрименов. Там, где ваша Миссионария Протектива подготовила для нас убежище.

«Да, они подготовили для нас путь в Пустыню, — мелькнуло в голове Джессики. — Но откуда ему знать про Миссионарию Протектива?!» Ей становилось все труднее преодолеть страх перед подавляющей отчужденностью сына.

Он внимательно всматривался в темный силуэт матери и своим новым зрением видел ее страх и все ее реакции — словно Джессику озарял яркий свет. Он вдруг почувствовал сострадание к ней.

— Я не сумею даже начать рассказывать тебе все то, что случится здесь, — проговорил он. — Я даже самому себе не сумею пересказать это, хоть и видел все. Это чувство будущего… контролировать его я не могу. Оно просто происходит со мной, случается — и все. Ближайшее будущее— где-то на год вперед — я как-то различаю… оно Похоже на,, дорогу. Путь. Как Центральный проспект у нас, на Каладане. Кое-чего я не вижу… мест, скрытых — в тени… словно дорога уходит за холм (тут он вновь подумал о вьющейся на ветру палатке)… и у нее есть развилки…

Он замолчал — вновь на него нахлынуло ощущение Видения. Не пророческий сон, не ощущение жизни, расширяющейся во все стороны подобно сброшенной звездной оболочке, раздвигающей ткань времени…

Джессика нащупала регулятор флуоресцентной полоски.

Тусклый зеленоватый свет отодвинул тени, уменьшил ее страх. Она увидела лицо Пауля, его глаза, обращенные внутрь. Джессика вспомнила, где видела похожие лица: на записях, сделанных в районах бедствий, на лицах детей, страдающих от голода или от страшных ран. Глаза словно ямы, узкая прорезь сжатых губ, запавшие щеки.