Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика - Анна Наумовна Ардашникова

А если нет, пусть оставит мысль о своей жестокости!..

Что, если он опьянеет и возжаждет моей крови?

Моя кровь в его рубиновой чаше, пусть пьет на здоровье!

Вчера он налил в чашу вино из крови моего сердца и выпил его.

Прекрасна сегодняшняя ночь! Благословенно вчерашнее вино!

Несмотря на стремление Моштага отмежеваться от непосредственных предшественников, характерные черты их поэтики и образности все же угадываются во многих его стихотворениях. В ряде газелей поэта в границах одного текста соседствуют элементы двух разных стилей – уходящего в прошлое индийского стиля и формирующегося стиля «возврата к древности»:

Красавицам подобает погружать ладони в мою кровь.

Что бы ни делали красавицы, все прекрасно.

Что получат пьяницы после моей смерти,

Если из моего праха сделают чашу или кувшин?

Это – обычай и путь ищущих Истину. Эти люди

Закрывают глаза и ищут Потерянного (Йусуфа).

Как я могу зашить тобой разорванное сердце?

Ведь это не та разорванная грудь, которую можно заштопать!

Мне достаточно издалека смотреть на розу желания на ветке,

Ведь это не та роза, которую можно сорвать и понюхать.

Удивительно, как в моем сердце переливается разными

                                                                                          красками печаль,

Ведь разноцветное вино не наливают в один кувшин.

Сердца [влюбленных] мое сердце, скитающееся

по переулкам твоих кудрей,

Найдут, если последуют за кончиком твоего локона.

Омой руки от мирского, ибо в обычаях любви нет

Иного смирения, кроме достигнутого таким омовением.

Для моего блаженства мне достаточно пить воду, ведь

Капле хватит щелки, чтобы просочиться.

Вернись! Сколько еще в моей душе будет полыхать

                                                                           огонь ревности?

Когда же та утекшая вода в ручей вернется?!

Я не птица Анка на горе Каф. Скажи: «Не спрашивай

                                                                         ни у кого обо мне».

Я не тот Потерянный, чтобы меня разыскивали.

С одной стороны, Моштаг активно использует характерные мотивы и приемы индийского стиля – бытовизмы (бейт 4), акцентирование красочности и разноцветности (разноцветная печаль, разноцветное вино в бейте 6), олицетворение (бейт 7), фигура «приведение примера», или «пояснительная аллегория» (бейты 6, 9, 10). С другой стороны, поэт интерпретирует хорошо известные мотивы классического репертуара: чаши и кувшины из праха умерших (Хайам), потерянный Йусуф (Хафиз), далекая возлюбленная (‘Аттар), проповедь аскетизма (Ансари). При этом ряд устойчивых мотивов явно подвергается не просто авторской обработке, а намеренному усилению: жестокая возлюбленная становится безжалостной убийцей, проливающей кровь влюбленного и разрывающей его сердце. Другие привычные мотивы даются в противительной интерпретации: вместо вина источником Истины для мистика становится вода, герой утверждает, что он не птица ‘Анка и не Йусуф.

Еще более отчетливо отход от конвенциональной интерпретации суфийских мотивов и разрушение привычных семантических связей внутри парных образов-символов можно найти в другой газели Моштага:

Я не мотылек, что летит на свет лампад во время радения,

Сияние лика для меня лучше, чем сто свечей на пиршестве.

В классическом варианте этого мотива свет лампады или огонь свечи и сияние лика красавицы были искусственными синонимами, возникшими в результате единого аллегорического толкования, здесь же их синонимия подчеркнуто разрушается. При этом разрушение привычного образа осуществляется по единой схеме, в которой один из компонентов устойчивой пары (а порой и оба) обязательно заменяется на какой-либо другой:

Куда мое сердце уходит из груди, ведь для совы

Уголок в развалинах садовой лужайки лучше …

В уголке сердца мы свободны от мечети и монастыря:

У нас есть дом, который любого дома лучше.

Для поля, чей удел – молния, если его урожай

Сгорит под землей, зерну еще лучше.

В приведенном фрагменте трансформация традиционных мотивов проявляется в подмене устойчивых образов мистической поэзии другими, столь же каноническими, но имевшими отчетливо отрицательные коннотации: поэт сравнивает себя с совой, а не с соловьем, предпочитает развалины весеннему саду, метафорическое значение которого всегда прежде ассоциировалось с конечной целью тариката. Помимо этого, в газели присутствует один из наиболее частотных для творчества Моштага образ сгоревшего от удара молнии урожая (Ср.: «Поле мое не печалится из-за молнии, Моштаг, // огонь охватил урожай, мучаясь жаждой»). Мотиву сгоревшего урожая или зерна поэт придает тот же оттенок жертвенности, что и ряду любовных мотивов.

Среди других индивидуально-авторских нововведений Мо– штага можно назвать достаточно часто встречающиеся словосочетания с лексемой «родина» (ватан) – «друзья на родине», «цветник родины». В ряде случаев слово «родина» помещено в любовно-мистический контекст и символизирует желаемую близость к Возлюбленной: «Поскольку от ветра твои кудри развеваются, // не дай Бог, чтобы мое сердце лишилось родины». В контексте ностальгических мотивов слово ватан используется в прямом значении и лишается суфийских коннотаций, что предвосхищает его интерпретацию в гражданской поэзии последующего периода.

Касыды Моштага демонстрируют его приверженность шиизму и содержат восхваления в адрес персонажей священной истории ислама – пророка Мухаммада, имамов ‘Али б. Аби Талиба и Хасана.

Панегирик главе шиитской общины ‘Али построен как традиционное восхваление идеального правителя, под властью которого государство переживает эпоху золотого века. Правление ‘Али уподоблено райскому блаженству, вечной весне, царству, в котором устранены противоречия и мир пребывает в гармонии:

Стекло [защищено] от камня, пальма от топора, свеча —

                                                                                          от ветра,

Хворост от огня, гумно от молнии, льняная ткань

                                                                    от лунного света…

Днем и ночью на горах и в степях свободны и спокойны

Твоими благодеяниями звери и птицы, о связавший

                                                                   руки притеснителям!

Овцы [свободны] от волков, онагры ото львов, газели

                                                                                      от барсов,

Зяблики от ястребов, куропатки от соколов, воробьи

                                                                                      от орлов…

Как много от твоего животворного дыхания, подобного

                                                                            весеннему ветру,

Появилось листьев и плодов на каждой пальме

                                                                     в этом увядшем саду.

Настало то время, когда для бренного мира

Кончилась старость и пришла пора юности.

Еще одна касыда посвящена почитаемому в шиизме имаму Хасану, старшему сыну ‘Али, хотя более распространено в иранской традиции восхваление Хусейна. В первой части касыды объект восхваления описывается с точки зрения представлений об идеальной красоте, и в этом смысле сопоставим с любым объектом поклонения, в том числе и возлюбленной, особенно трактуемой в мистико– аллегорическом смысле. Во второй части касыды