Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда они ушли, я поняла, что хочу открыть окно и впустить свежий воздух. Окно кабинета выходило во двор; снег падал на кроны деревьев, ласково укутывая их. После ухода Махтаб осталась тяжесть, физически осязаемая взвесь боли и покорности судьбе. Повезло ли ей? Ей, которую отпустили досрочно, ей, которая вышла замуж за неизвестного мне мужчину, ей, которая теперь ежемесячно должна была отчитываться перед тюремщиками, ей, чей родной город был разрушен авианалетами, а она растила в этом городе двухлетнего ребенка? Ей повезло, ведь Разие казнили. Нассрин тоже часто твердила, что ей повезло; у моих студенток было странное понятие о везении.
Вторая цитата Джеймса с розовой картотечной карточки описывает его реакцию на смерть Руперта Брука, прекрасного юного английского поэта, который умер от сепсиса во время войны. «Я признаю, что никакая философия, никакой долг, никакое терпение и искусство анализа, никакая компенсационная теория не способны оправдать такую мерзость, такое зверство и такое безумие; для меня все это просто невыразимый ужас и непоправимый вред, и я, почти ослепший от ярости, буду смотреть на них с осуждением».
Рядом с последней строчкой карандашом выведено: Разие.
25
В каких странных местах встречались мои студенты и из каких темных углов они приносили мне новости! Я не могла отправиться в эти места, даже сейчас не могу, хотя слышала о них много раз. Но должна же была быть хоть какая-то радость у Разие и Махтаб в их камере, где они не знали, предстоит ли им жить или умереть, и говорили о Джеймсе и Фицджеральде. «Радость», наверно, не то слово. Я упоминаю об этом, потому что никак не могла предположить, что мои любимые романы, мои золотые посланники другого мира окажутся в таких местах. Я думаю о Разие в этой тюрьме, о Разие пред лицом расстрельного отряда в какой-то вечер, возможно, в тот самый вечер, когда я читала «Долгое прощание» или «Бостонцев»[78].
Я помню – да и тогда помнила – что у Разие была удивительная черта: она любила Джеймса. Помню ее курс из университета Аль-Захра и как мне было сложно с этими девочками. Отличие этого так называемого «университета» заключалось в том, что он был единственным чисто женским высшим заведением в Иране. Территория университета была небольшая, с красивым тенистым садиком, и я там отчитала два курса одновременно с преподаванием в Тегеранском университете в первый год после своего возвращения на работу. Проставляя оценки за семестровые письменные экзамены, я была поражена: большинство учениц не отвечали на вопросы, а попросту цитировали то, что я рассказывала на лекциях. Четыре студентки процитировали меня с точностью до последнего междометия. Видимо, они слово в слово записали все, что я сказала о «Прощай, оружие», в том числе все мои «знаете» и лирические отступления о личной жизни Хемингуэя. Читая их экзаменационные работы, я словно видела дурацкую пародию на свои лекции.
Сначала я решила, что они списывали; не верилось, что без шпаргалок можно так точно воссоздать мои слова. Однако коллеги сообщили, что в Аль-Захра такое случалось регулярно; студентки просто заучивали наизусть учительские лекции и потом пересказывали их, не меняя ни слова.
На следующем после экзамена занятии я сорвалась. Это был единственный раз за всю мою карьеру преподавателя, когда я разозлилась и показала это студентам. Я была молода и неопытна и считала, что существуют некие стандарты, все это понимают и я могу рассчитывать, что их будут соблюдать. Помню, я сказала девочкам, что лучше бы они списывали – для этого хотя бы нужно проявить смекалку; но заучить мою лекцию слово в слово, не включив ни капли своего в ответ… Я продолжала в том же духе, и мое праведное негодование все силилось. Я упивалась этим гневом, я готова была рассказывать об этой вопиющей ситуации друзьям и родным.
Девочки притихли – даже те, кто не сделал ничего плохого. В тот день я отпустила класс домой раньше времени, хотя виноватые и еще несколько девочек остались высказаться в свою защиту. Даже их контраргументы были полны смирения: они просили прощения, они не умели по-другому, ведь большинство профессоров ждали от них именно этого. Две студентки расплакались. Что им было делать? Они учились так всю жизнь. С того самого дня, как они переступили порог начальной школы, им велели заучивать наизусть. И внушали, что их личное мнение ничего не значит.
Когда все наконец разошлись, Разие осталась. Сказала, что хочет со мной поговорить. «Они не виноваты, – сказала она. – То есть виноваты, конечно, но мне всегда казалось, что вам не все равно». Я вздрогнула, уловив тень упрека в ее голосе. Будь мне все равно, разве я бы злилась? «Да, они выбрали самый легкий путь, – ответила она. – Но вы не должны забывать, кто мы и откуда. Большинство этих девочек никогда ни за что не хвалили. Им никогда не говорили, что они способные или что они должны самостоятельно мыслить. А вы приходите и накидываетесь на них, обвиняете в предательстве принципов, которые им никогда не прививали. Уж вы-то должны понимать».
Она стояла передо мной, эта хрупкая девочка, моя студентка, и выговаривала мне. Ей было не больше двадцати, но она внушала уважение и при этом не выглядела дерзкой или нахальной. Девочки любят этот курс, сказала она. Они даже полюбили Кэтрин Слоупер[79], хотя она некрасива, а они привыкли видеть героинь романа совсем не такими. Я сказала: в наше революционное время стоит ли удивляться, что студентам нет дела до проблем невзрачной богатой американки, жившей в конце девятнадцатого века. Но Разие горячо возразила. В наше революционное время, ответила она, такие героини как раз очень интересны. Не знаю, почему люди из высоких кругов всегда считают, что те, кому в жизни повезло меньше, не хотят прикоснуться ко всему хорошему – слушать хорошую музыку, есть вкусную еду или читать Генри Джеймса.
Разие была очень миниатюрной, маленькой и темненькой. Нелегко ей, верно, было
