Сатирические очерки - Мариано де Ларра

На улицах, по которым она движется, уже полным-полно народу. Окна и балконы облеплены бесконечными рядами зрителей, которые, толкая и тесня друг друга, толпятся ради удовольствия собственными глазами увидеть последние муки человека.

– Чего ожидает эта толпа? – спросил бы иностранец, не знакомый с нашими нравами. – Наверное, должен проехать король, ибо коронованная особа – всегда желанное зрелище для народа. Или, может быть, сегодня праздник? Какое-нибудь народное торжество? Ради чего эти ремесленники бросили работу? Что возбудило любопытство этого народа?

О, ничего особенного. Эти люди собрались посмотреть, как будет умирать человек.

– Где он?

– Кто он?

– Бедняжка!

– По заслугам ему!

– Ах, он едва дышит!

– Он спокоен?

– Как он владеет собой!

Вот какие вопросы и восклицания можно услышать вокруг. Многочисленные отряды пехотинцев и кавалеристов окружают эшафот. Я как-то обратил внимание, что в подобных случаях всегда происходит смятение: беспорядок отчасти порождается ужасом, который пробуждает в душах ожидаемое событие, а отчасти действиями войск, которые наводят порядок. Всегда и повсюду штыки! Когда же, наконец, мы увидим общество без штыков? Просто невозможно существовать без орудий смерти! Это, конечно, не делает чести ни обществу, ни человеку.

Не знаю, почему каждый раз, когда мне случается пройти по площади Себада,[389] мои мысли приобретают какой-то особый оттенок грусти, возмущения и презрения. Не хочу углубляться в столько раз уже обсуждавшийся вопрос о праве общества наносить самому себе увечья; это всегда остается правом сильного, и, пока в мире нет иного, лучшего, какой безумец осмелится оспаривать это право? Я думаю только о невинной крови, обагрившей эту площадь, о крови, которая еще ее обагрит. И общество, подобно человеку не способное жить без убийств, еще имеет наглость, уму непостижимое тщеславие считать себя совершенным!

В одном конце площади высится эшафот; голые доски свидетельствуют о том, что смертник неблагородного происхождения. А что может значить – благородный смертник? И что должно означать – подлая гаррота?[390] Только то, что нет такой положительной и возвышенной идеи, которую человек не сделал бы смешной и нелепой.

Пока эти мысли роились в моем воображении, осужденный уже добрался до помоста. Ныне жизнь человека зависит уже не от двух столбов с перекладиной, а только от одного столба: это важнейшее отличие казни через повешение от казни с помощью гарроты напомнило мне басню Касти о баранах, которых хозяин спрашивал не о том, хотят ли они умереть, а лишь о том, хотят ли они умереть сваренными или поджаренными. Я еще продолжал с улыбкой вспоминать это, когда все головы повернулись в сторону подмостков, и я понял, что настал момент катастрофы. Тот, кто, быть может, только совершил кражу, должен поплатиться за это жизнью. Общество платит, впрочем, сторицей: если преступник совершил зло, убив человека, то общество совершает добро, убивая преступника. Одно зло пытаются излечить двойным злом…

Осужденного, наконец, усадили. О, ужасное зрелище! Я взглянул на часы – десять минут первого: человек еще жив… Через мгновение над площадью раздается мрачный звон колоколов церкви Сан-Мильян, звон, подобный шуму разверзающихся врат вечности. Человека уже не существует: а на часах нет еще и одиннадцати минут первого.

– Общество, – восклицаю я, – ты можешь быть довольно: человек уже умер!

Очерки, печатавшиеся в газете «Испанец»

(1835–1836)[391]

«Почти»

(Политический кошмар)[392]

Бывают люди, чьим именем называют целую эпоху, избранные люди, которые, рассчитав силы окружающих и свои собственные, умеют подчинить первые вторым; люди, становящиеся рычагами великой машины, в которой другие служат только колесами. Они дают толчок, и век им повинуется. Маги-чародеи, они, подобно змее, своим взглядом лишают возможности сопротивляться и вовлекают всех в свою орбиту. Как светочи, они своим сиянием озаряют все вокруг, даже самые отдаленные предметы, давая им жизнь и окраску. Это великие вехи, расставленные создателем среди человечества, чтобы оно помнило о своем происхождении: о них-то несомненно и было сказано, что бог создал человека по своему подобию.

Сесострис, Александр, Август, Аттила, Магомет, Тимур-хан, Лев X,[393] Людовик XIV, Наполеон! Земные боги! Они сообщили эпохе, в которую жили, свою энергию и величие; вокруг них и по их подобию появились, как будто порожденные ими, многие выдающиеся люди, которые, как спутники, шли по их следу. После них – ничего. После гиганта – карлики!

Сейчас мы расстаемся с эпохой, которую можно называть чьим-то именем; исчез последний светоч. После великого человека каждый выглядит ребенком. Ушел один, а нужны сотни тысяч, чтобы заполнить пустоту. Увы, это верно! Когда кончается господство человека, появляются людишки. Когда умирают дела, рождаются слова.

Неужели грядут эпохи слов, как были эпохи людей и дел? Неужели мы живем в эпоху слов?

Едва я подумал это, как почувствовал себя во власти сверхъестественной силы; я слышал, не видя, и перенесся куда-то в иное место, оставаясь неподвижным.

– Иди со мной, дай мне руку. Видишь ли ты это огромное пятно, которое простирается над землей, растет и расползается, как капля масла, упавшая на кусок картона? Это второй Вавилон. Ты находишься над Парижем. Взгляни на людей, стекающихся отовсюду. Каждый спешит притащить сюда свой камень, чтобы участвовать в безумной стройке. Разве ты не слышишь этого смешения языков? Английский и немецкий, испанский и итальянский и… Новый Вавилон! Они уже перестают понимать друг друга. Уже был случай, когда они стали бросать друг другу в головы камни, выламывая их из стен собственного жилища. Земля заколебалась у них под ногами, как волны вышедшей из берегов реки; рухнули дома – нависла угроза полного смешения и непонимания. «Нас тяготят наши цепи!» – говорили они. И вместо того, чтобы добавить: «Долой цепи!», они кричали: «Дайте нам другие, полегче!» Risum leneatis? [394] Их пожирал волк, а они, вместо того чтобы загрызть волка, пожирали друг друга. Странный путь к взаимопониманию! Кровь текла ручьями, а они и поныне не сдвинулись с места.

Поднимись как можно выше, и ты услышишь неистовый гул, гул века и гул слов, а над всем этим гулом ты услышишь великое слово, слово этого века.

– Я вижу только крохотных человечков; очевидно, расстояние делает их…

– Что ты! Отсюда видна только истина. Ты говоришь, они крохотные? Именно сейчас-то ты их и видишь такими, каковы они на самом деле. Вблизи же, благодаря оптическому обману (это и есть настоящая физика), тебе чудится, что они больше ростом. Но знай, что эти фигурки, которые кажутся людьми и которые, как видишь, клокочут, теснятся, толкутся, вертятся, лезут друг на друга, борются и кишат в куче, как черви в сыре рокфор, это вовсе не люди, а слова. Разве ты не слышишь, какой шум они поднимают?

– А!

– Слова прямые, слова наизнанку, слова простые, слова двусмысленные, слова-калеки, слова немые, слова красноречивые, слова-чудовища. Таков мир. Там, где ты видишь человека, приучи себя видеть только слово. Ничего иного там нет. Это не значит, что в мире существует столько же слов, сколько голов. Ничуть! Подожди. Иногда ты увидишь у одного столько слов, что примешь одного за сотню; в другой раз, и это будет чаще всего, наоборот, там, где тебе почудятся сто тысяч человек, окажется всего лишь одно слово.

Взгляни на лицемерные слова, слова двуликие, как Янус;[395] это слова чести, прозванные так в насмешку. Они обернутся к тебе своим хорошим или дурным обликом, как тебе понадобится. Рядом с ними слова-обещания, слова-манифесты, обычно коронные, которым всегда внимают и всегда верят, хотя они так же двойственны, как и другие, – слова-мозоли, заскорузлые, неисправимые, которые надо вырвать с корнем, чтобы перестать мучиться.

Видишь ли ты эту толпу фигурок, которые волнуются, грызутся, сражаются, убивают друг друга? Все это – слово Честь. Видишь ли ты это огромное, бесчисленное войско, ощетинившееся и враждебное? Ты зовешь его армией, а это не что иное, как честолюбие; слово-чудовище, слово-дикобраз с взъерошенными колючками, слово-глупец, многоногое и многорукое. Взгляни, что за неистовство: пылающие факелы, кровь, грабеж, смятение; весь этот шум – это восемь букв: фанатизм, слово буйно-помешанное, связать бы его, да некому.

Ara! Вот приближается слово-арлекин, слово-хамелеон. Сколько лиц, какова развязность! Все устремляются к нему: тщетно! Посмотри, как за ним охотится слово-народ, великое слово. То слово, которое впереди, состоит из семи букв – «свобода». Каждый раз, как только народ готов схватить его, между ними встает слово-обещание, слово-манифест; но ведь слово-народ из тех, которые я назвал словом-калекой, незрячим и глухонемым; его ведут и за него толкуют, а оно разве только ударит когда-нибудь палкой, да и то вслепую, и потому сто раз хватит по наковальне и ни разу по гвоздю. А чаще всего оно наносит удары себе самому.