Совершенно секретное дело о ките - Альберт Мифтахутдинов

Люди новой власти в лице только что организованного пограничного поста спасли команду шхуны, так что неудачливому негоцианту Чарли оставалось благодарить судьбу, а не скорбеть об утраченном богатстве.

Сохранилась память о купце, и развалины землянки, и название, которое он дал этому месту — Ту Вигвамс. Оно так и перекочевало на наши карты; наверное, тут стояли две яранги, два вигвама, место здесь хорошее, высокое, не заливает весенней водой и далеко видно.

В то лето в землянке мы нашли два мешка лежалой американской муки, муки тридцатилетней давности, покормили ею собак, и те долго мучились животом.

Ту Вигвамс и землянка Чарли на другом берегу, а наши дома на холме, напротив, и если залезть на крышу, в ясную погоду виден Ледовитый океан на севере, Якутия на западе и темные сопки Чукотки на юге.

Бабушка Дьячкова поставила летнюю ярангу на той стороне. Дом ее рядом с нашим, а яранга — это как дача, и бабушка сама садится в каяк и переплывает на ту сторону, «едет на дачу», говорим мы. Гребет она неторопливо, ладно, умело. Да и то — ведь ей девяносто два года!

Мудреного слова «ихтиология» на этих берегах никогда не слыхали, да бабка и не старается его запоминать, и без того забот хватает; но никак все же в толк не возьмет, отчего это ихти-ахти, в общем, ученый народ таким несерьезным делом занимается: режут рыбу, обмеривают ее, взвешивают на маленьких никелированных весах, собирают в колбочки со спиртом икру и желудки… Зачем, когда и так ясно — лучшая уха из чира, а на жарение надобен хариус, а вот ежели солить и вялить, то конек и ленок хороши, и нельма сгодится, а озерный голец и того лучше, а кто не верит — может проверить, вот она, река, рыбы — прорва, лови — не хочу!

В нашем отряде трое. Просвещает бабушку обычно шеф. Он рассказывает старушке о перспективах промыслового освоения Большой Реки, о водном бассейне, о том, что не зря на тему «номер восемьдесят пять» в нашем научно-исследовательском институте отпустили государственные средства, не дураки, чай, там сидят.

Бабка слушает его популярные беседы обреченно, и на лице ее в это время можно прочесть только одно желание — как бы найти предлог, сесть в каяк и уплыть на ту сторону.

Когда нет работы, я часто езжу «на дачу» чаевать с бабушкой, послушать сказки, рассказывать мне она любит, или просто посидеть молча у костра, покурить. Мне она и о Чарли рассказывала, память у нее — позавидовать!

Однажды поведала она о Келильгу. Жил когда-то давно в здешних горах ужасный зверь. Келильгу его звали. Напускал он на людей голод и мор, всячески мешал охотничьему делу, рыбакам вредил. И если его не задобрить жертвоприношением, разное может случиться.

Сказка чукотская, языческая, а бабушка — ламутка, крещеная, вот что было непонятно. На все мои расспросы она только хитро улыбалась, потягивая дымок из деревянной с медным кольцом трубки. А потом я узнал; трубку эту очень давно подарил ей молодой красивый чукча, и тут все стало ясно. Я поделился с ней этим открытием, и она вдруг засветилась вся, заулыбалась, закивала. А потом вздохнула: Молодая — хоросё, все легко. А сейчас — сто ни поднимес, все тязело. Зубки — нету, сила — нету, плёхо…

Она сидит у костра, курит трубку, блики огня играют на ее бронзовых морщинах, и мне хочется погладить ее по лицу или сказать что-нибудь доброе, но я стесняюсь, перевожу разговор на Келильгу, объясняю — мы, мол, против Келильгу, для того и работаем, изучаем все, чтобы Келильгу ничего не испортил, чтобы капризы промысловой удачи не влияли на жизнь людей Большой Реки.

Возражения бабки сводятся к одному: ты-де не знал раньше про Келильгу, а пришел на реку. Ты не с Большой Реки — какое твое дело? Если ты, мог раньше без реки, почему сейчас не можешь? Зачем ищешь счастья в неродных местах?

Бабушка слушает мои «оправдания», иногда согласно кивает, но смотрит в костер, кажется, думает о своем.

Скоро с верховьев должны прийти на каяках люди, а с ними дети, ее правнуки, они каникулы проводили в тайге, кочуя, а теперь остатки лета перед интернатом поживут о бабкой. Она скучает, ждет их. Я тоже жду людей с верховьев, мне тоже одиноко. Шеф и рабочий уже сплавились вниз, а мне, мэнээсу[11], сидеть тут до поздней осени, до снега.

Мы одни с бабкой в Ту Вигвамс, живем неторопливо, рассказываем друг другу все, что вспомним, и еще у нас транзистор, знаем все новости — и про американцев на Луне, и про тайфун на Кубе, и про новый ледокол «Арктика».

Я смотрю на бабку, думаю, как лучше ей объяснить, почему брожу по тайге, по ее тайге, по тундре, по ее тундре.

— Солнце у всех одно, — говорю я бабке. — Никому не приходит в голову делить солнце, вот тебе больше, а мне вот — меньше. Почему же землю надо делить? Земля тоже одна на всех. Только люди еще не научились жить на земле. Но когда-нибудь научатся. И им будет стыдно — за войны, например.

Возможно, она это понимает. Но говорит, что всю землю мне все равно не обойти, не побывать на всех реках. А умирать надо на той земле, где родился. Тебе хорошо, ты молодой, умирать тебе рано.

Мне хочется увести разговор с мрачной тропы. Говорю, если узнаю, мол, где мне умереть, поставлю в том месте большой камень с надписью, а сам умру в другом.

Она улыбается:

— Ты хитрый!

Я смотрю на холм за рекой, спрашиваю у бабки, могу ли там собирать ягоды, не святотатственно ли это будет?

На холме кладбище. Если над могилой тренога из длинных жердей, связанных в вершине, — это мужское захоронение. Если к треноге привязаны оленьи рога — значит, богатый оленевод. Над другими захоронениями — кресты с длинными лентами, разноцветные ленты развеваются на ветру. Тут нашли покой женщины.

Холм окружен лиственницами, кустами шиповника, фиолетовыми полянами иван-чая, а на склонах растет красная смородина — маленькие сухие кустики с гроздьями красных ягод. Странно видеть красную смородину далеко за Полярным кругом, но тут ее много, особенно на склонах в у подножия холма.

Бабушка разрешает собирать ягоды.

— Мозна, — говорит она. — Собирай. Мозна.

Ягоды крепкие, Не очень сладкие, с кислинкой, а маленькие листочки мы кидаем в чай. Чай получает новый вкус, это разнообразит наш таежный рацион, хотя еды и так вдоволь.

Бабка любит чай. У нас с ней по части чая много секретов.

В тундре обычно чай пить не умеют, хотя в обиходе и существует название «чай каюрский», густой, значит, крепкий. В тундре пьют плиточный, грузинский, никогда не заваривают до конца, за вкусом чая никто не следит. Только в последние годы тундровики и таежники перешли с плиточного на байховый, и посыпались заказы на индийский и цейлонский.

За чаем мы с бабкой гурманствуем. Я ей свои секреты отдаю, она мне — свои. И все-то мы знаем, как заваривать и с чем пить, если ты с долгой дороги, или пьешь на улице, или с мороза в теплом помещении, или после жирной еды — на все ведь нужен чай, сделанный по-разному, даже если это один сорт, из одной пачки. Это особая наука, и мне еще не раз предстоит проверить ее на себе и, даст бог, изобрести что-то новое, хотя и так у нас с бабкой есть свои рецепты.

А для гостей, которых ожидаем с верховий, мы сделаем чай с листьями смородины, им понравится.

— Завтра приедут, — говорит бабка.

— Почему же именно завтра?

— Завтра, — улыбается она. Я знаю, — и показывает на затылок, — больно тут.

Бабка объясняет — перед приездом гостей у нее начинает ломить затылок, даже если она их вообще не ожидает и не знает, с какой стороны будут гости, но это обязательно дорогие для нее люди.

— Это называется предчувствием, — говорю я бабке, — это антинаучное явление, очень неправильное явление.

Она охотно соглашается. Да, мол, ненаучно это, куда уж дальше, но вот живу я уже девяносто два года и всегда перед приездом дорогих гостей у меня ломит затылок. Ненаучно, конечно, куда уж там, но затылок-то ломит, и гости приедут завтра… Значит, завтра приедут.

Мы еще выпили чаю, и я не сомневался, что бабушка Дьячкова права, — уж сам не знаю почему. Мне очень хотелось, чтобы бабка была права.

…Гости приехали днем. А бабка ни разу не напомнила мне о минувшем разговоре, не стала торжествовать — зачем? — она просто рада была гостям, и что может быть радостней в тайге, в тундре, что может быть лучше, чем приезд гостей? Разве что рождение ребенка… Но ведь новорожденный тот же гость, желанный гость в этом мире. Так что же может быть радостней?

…Каяки пришли раньше лодок. Это были гонцы, два парня. Они сообщили, что остальные скоро будут, все хорошо, ни о чем беспокоиться не надо, лето было удачным, вот только последнюю неделю все время шел дождь, но старики знают почему: это американцы виноваты, они на Луну людей забросили, небо продырявили, вот и льет, — и смеялись ребята, довольные.

Лодки подошли к вечеру. Мы с бабкой и парни ждали их на берегу, давно ждали, бабка все выглядывала, щурясь в сторону дальней сопки, где терялась излучина. С нами были собаки, псов двадцать, им передалось ваше беспокойство, и они сгрудились на берегу, сидели плотно, не ссорились, на удивление; и все посматривали в сторону излучины, Откуда ждали людей и мы.