Тупик либерализма. Как начинаются войны - Василий Галин

Один из ведущих банкиров Америки, основатель Федерального резерва Пол Варбург, сыгравший, по мнению Ротбарда, решающую роль в формировании Федеральным Резервом политики легкого кредита и низких процентных ставок, прозреет в марте 1929 г. и заявит, что высокие цены на акции «совершенно не связаны с соответствующим увеличением производственных мощностей, собственносmu или способности зарабатывать прибыль», если финансовый разгул не прекратится, то дело кончится «общей депрессией, которая охватит всю страну»{1230}.

Почему же ни у кого из спекулянтов не сработал инстинкт самосохранения? Почему галопирующий рост стоимости акций продолжался до самого последнего дня?

Отвечая на этот вопрос после наступления краха, А. Нойс предположил, что широкая публика была захвачена врасплох, потому что в отличие от предыдущих паник в 1929 г. не было никаких предупредительных сигналов вроде банкротства крупных предприятий или банков. «Конец великой спекуляции наступил в тот момент, когда все общество, казалось, убедило себя в том, что конец никогда не наступит»{1231}. Другой ответ дал Р. Мак-Элван. По его мнению, рост стоимости курса акций давал такую норму прибыли, что инвестор просто уже не мог сопротивляться, для него уже ничего не имело значения, в том числе и прибыль, которую демонстрировала компания{1232}.

Р. Мак-Элван приводил пример компании «RCA corporation» стоимость акций которой прыгнула с 85 до 420 в течение 1928 г., хотя компания не выплачивала никаких дивидендов{1233}. Но даже эти почти 400% прибыли для инвестора, использующего маржинальный рычаг, не были пределом возможного. Пример той же «RCA» демонстрировал, что инвестор мог купить 1 акцию компании за 10 своих долларов, а оставшиеся 75 долл. занять у брокера. Если он через год продавал акцию за 420 долл. то получал 3400% годовых с учетом интересов брокера. «Инвесторы сходили с ума от таких перспектив»{1234}.

Психологическими причинами объясняют иррациональный рост стоимости акций во время бума и современные исследователи У. Боннер с Э. Уиггин, утверждая, что «цена (акций) является функцией уверенности»{1235}. А уверенность у обывателя обретается не посредством знаний, а под влиянием эмоций, поскольку «знание стоит сил и времени»{1236}. Эмоциональное восприятие формируется под влиянием авторитетов и набирает силу, когда становится массовым. Не случайно У. Боннер и Э. Уиггин назвали период фондовой лихорадки «Эпохой толпы». Посвятив проблеме одну из глав своей книги, они утверждают: «Мы имеем дело со сказочными химерами коллективного сознания»{1237}. Дж. Кейнс еще в 1933 г. придет к выводу, что рынком накануне Великой депрессии двигал в основном «чрезмерный оптимизм», присущий американцам{1238}. Глава ФРС А. Гринспен назовет соответствующую главу своей книги — «Иррациональный оптимизм»{1239}, а У. Хаттон — «Иррациональная алчность»{1240}.

Кто же представлял те авторитеты, которые формировали настроения фондового рынка?

Одним из них был самый известный американский экономист, представитель монетарной школы, профессор Йельского университета И. Фишер[157]. В середине 1920-х он утверждал, что «так называемый деловой цикл» больше не имеет основы в экономической системе{1241}. Фишер считал бум на фондовом рынке отражением «новой эры» постоянного процветания Америки. В сентябре 1929 г. он отрицал какую бы то ни было «спекулятивную оргию». 15 октября, менее чем за две недели до краха, Фишер возвестит: «Я ожидаю, что через несколько недель уровень цен на бирже будет значительно выше, чем сегодня» и даже 21 октября он заявлял, что «цены на акции еще не достигли своей реальной стоимости…»{1242}. «Предсказания о резком изменении курсов ценных бумаг, которое затронет общий уровень цен, не имеет под собой оснований», — утверждал Фишер буквально накануне кризиса{1243}.

Другой бесспорный, по словам М. Скоузена, авторитет в области экономического цикла: профессор Колумбийского университета и директор Национального бюро экономических исследований У. Митчел так же, как и Фишер, был сторонником наступления «новой эры»{1244}. За несколько месяцев до критического поворота в докладе для Национального бюро он писал: «Ключом к пониманию экономического развития последних лет является ускорение, а не структурные изменения… Ситуация складывается благоприятно, энергия движения поразительна»{1245}.

Митчела активно поддерживал профессор Гарвардского университета Э. Гэй{1246}, протагонистами «новой эры» выступало и Гарвардское экономическое общество{1247}. Профессор Принстонского университета Дж. Лоуренс летом 1929 г. провозглашал «Консенсус миллионов людей, суждения которых определяют цены на фондовом рынке, гарантируют нам, что акции не переоценены»{1248}. Профессор Ч. Дайс в книге «Новые уровни фондового рынка» заявлял, что цены акций всего лишь «регистрируют происходящие потрясающие изменения»{1249}.

Редактор ведущего финансового издания Wall Street Journal У. Гамильтон, сторонник теории технического анализа Ч. Доу[158], в октябре 1927 г. в редакционной статье заявлял: «Рынок всеми способами сигнализирует, что деловые перспективы благоприятны и, по-видимому, такое состояние дел будет продолжаться…»{1250}. У. Гамильтон, как и сторонник фундаментального анализа Б. Грэм, автор библии Уолл-стрита Security Analysis, сохранял оптимизм до самого краха{1251}. Президент рейтингового агентства Moody's Investor Service и издатель Moody's Bond Ratings Дж. Муди даже в январе 1929 г. предрекал беспрепятственное движение Америки к беспрецедентному будущему: «Уроки, преподнесенные грубыми финансовыми ошибками, усвоены правительством и финансовыми кругами страны»{1252}. Dun's Review & Modern Industry 5 октября 1929 г. отражал атмосферу уверенности, царившую в деловых кругах: «Не происходит ничего, что указывало бы на начало широкомасштабной рецессии»{1253}.

Правящие круги США активно поддерживали царящую эйфорию. Президент Кулидж в марте 1928 г. называл американское процветание «абсолютно здоровым» и «акции дешевыми при текущих ценах»{1254}. «Нью-Йорк тайме» 16 ноября 1927 г. в этой связи отмечала, что вашингтонская администрация является главным источником новостей о продолжении роста. Гувер продолжал делать широковещательные заявления о здоровье экономики. Даже на следующий день после «черного вторника», когда рынок упал на 100 пунктов, Гувер в обращении к нации заявил: «Основа деловой жизни страны… покоится на здоровом и процветающем фундаменте»{1255}. И несколько месяцев спустя он продолжал утверждать: «Все указывает на то, что худшие последствия краха исчезнут в течение 60 дней»{1256}.

Министр финансов при всех республиканских администрациях 1920-х гг. мультимиллионер Э. Меллон, давнишний союзник Моргана, в сентябре 1928 г. успокаивал: «Нет причин для беспокойства. Прилив процветания будет продолжаться»{1257}. Бывший член правления General Motors Дж. Рэскоб, ставший председателем Демократической партии в августе 1929 г., ездил по стране и рекламировал фондовый рынок под лозунгом «Все должны быть богатыми»{1258}.

Однако для простых инвесторов большим авторитетом являлись не теории экономистов или заявления членов Правительства, а личный пример воротил Уолл-стрита — капитанов американского бизнеса являвшихся крупнейшими апологетами фондового рынка и легкого кредита. Среди них был К. Дюран, президент General Motors{1259}, «J.P. Morgan», «Goldman, Sachs», «Chase»{1260} и т.д. Ч. Митчелл президент National City Bank of New York игнорировал предупреждения, специалистов даже собственного банка, которые в апрельском 1929 г. докладе предупреждали о наступлении «…чрезмерной уверенности, чрезмерной спекуляции и, в конце концов, крахе»{1261}. Ч. Митчелл спустя полгода как ни в чем бывало заявлял: «В настоящее время рынки в целом находятся в здоровом состоянии»{1262}. А легендарный Джон Д. Рокфеллер даже после краха утверждал: «В экономической ситуации нет ничего, что оправдывало бы разрушение ценностей, имевшее место на прошлой неделе»{1263}.

Чем же руководствовалась в своих прогнозах деловая и правящая элита американской нации?

Г. Гувер в своих мемуарах оправдывался, что его ввели в заблуждение члены Федерального резерва, говорившие ему «Финансовой паники больше никогда не будет… Паника невозможна, немыслима»{1264}. В. Жувенель добавлял в оправдание, что «минимальной силой предвидения обладают люди… находящиеся у власти»{1265}. Г. Форд на подобные заявления заочно отвечал: «Невозможно представить, что мы обречены на голод и нищету только лишь по причине бездарного руководства, которым отличается вся наша финансовая система»{1266}.

Экономисты мэйн стрима, апологеты фондового рынка, обласканные в период бума престижными кафедрами, должностями, званиями и т.п., оправдывали крах своих прогнозов непредсказуемостью рынка и несовершенством своих теорий. По мнению же У. Боннера и Э. Уиггина, причина ошибочных прогнозов крылась в изменении приоритетов экономистов новой либеральной эпохи: «Для них экономика — это гигантская машина, не имеющая ни души, ни сердца, ни права, ни справедливости. Вся штука лишь в том, чтобы найти педаль газа. За последние 200 лет профессия экономиста радикально преобразилась. Если бы Адам Смит заказывал сегодня визитку, там стояло бы не «экономист», а «моральный философ»{1267}.