Могусюмка и Гурьяныч - Николай Павлович Задорнов

вздыхало, каждая по-своему, когда он уезжал из Петербурга!.. Приятно было сознавать, что по тебе страдали. А ты вроде Лермонтова или Полежаева уезжаешь в ссылку. Считалось, что Оренбургская губерния не очень романтическое место, захолустье, что там никаких опасностей. Но Алексей вспомнил: Пушкин бывал в Оренбурге, про те края писана «Капитанская дочка». Поговаривали о предстоящем новом походе на Хиву, на среднеазиатские ханства. Все же было и там что-то такое, о чем приятно рассказывалось… Любование своим горем необычайно волновало тогда Алексея и придавало его предстоящему путешествию на Южный Урал больше прелести, чем любой прощальный бал или праздник.

Алексей сказал, что еще не видя места своей будущей ссылки, он уже почувствовал романтическую прелесть Урала, хотя бы как контраст со своей прошлой жизнью, полюбил в своем воображении и киргизскую степь, и уральские каменные хребты.

А здесь он в самом деле открывал прекрасный, романтический край, в котором недаром бывали Суворов, Пушкин и Перовский.

Алексей говорил, что здесь сложился своеобразный тип русского народа.

…Офицеры молчали. Один Маневич не скрывал своего явного сочувствия и время от времени кивал головой. Несмотря на крайний свой монархизм, Верхоленцев благоволил Керженцеву, считал его славным малым и любил послушать. Разговоры зашли далеко, и капитан велел принести водки.

— А нынче будто решили кричную оставить, — сказал хорунжий.

— Оставляют кричную. Так говорят. Тирлянский управляющий говорит, сталь будут хорошую ковать. Глупо было бы прекращать ее выпуск. Но будет ли это в самом деле? Странно, что компания хотела уничтожить кричную. А что вы скажете о тирлянском управляющем?

— Грамоте на медные гроши учился, — усмехнулся хорунжий.

…Офицеры поехали в этот день на обед к Булавиным. Вчера были у Пастуховых. Учитель жил раньше в городе, учил детей Верхоленцева.

— Какая прелесть купчиха Булавина! — говорил Маневич, сидя в кошевке рядом с Алексеем. — Не правда ли?

Все офицеры познакомились с Настасьей Федоровной, и все соглашались, что она очень хороша.

— В ней, знаете, нет этой грузности купеческой, дебелости, — подхватил Алексей. — Прелесть, как стройна! Право! Но главное не в этом…

— А в чем же? — спросил хорунжий.

Керженцев не ответил, о чем-то думая.

— Кажется, немного кокетка, — заметил Верхоленцев.

— Хорошенькая женщина должна быть кокеткой, — возразил Маневич.

Керженцев шутя сказал, что сожалеет, зачем не остановился у Булавиных.

Обед у Захара был на славу. В большой комнате накрыт огромный стол, хорошая посуда, городская мебель, великолепная скатерть русской работы, вкусные блюда, отличное вино. Как полагается в таких случаях, за столом — разговорчивый батюшка, вообще все, как в хорошем городке.

Отец Преображенский стяжал себе славу тем, что по просьбе прихожан служил молебен, чтобы бог наказал русско-бельгийскую компанию. Этим он расположил к себе даже староверов. Жандармский офицер Дрозд считал его соучастником бунта.

Из местных жителей, кроме хозяев, — он и учитель с женой.

Зашел разговор о Могусюмке На поимку его отправлялся отряд из самых отчаянных головорезов, выбранных из уральских казаков и башкир, а командовал ими есаул Медведев, который однажды уже поймал Могусюмку.

— И нас могут отправить в леса, чтобы отрезать пути бегства Могусюмки, — сказал Верхоленцев.

Помянули, что Могусюмку спасла от верной гибели его бывшая невеста, как она бежала с ним, а старый богатый купец — муж ее — жаждал мести, но сам попал под пулю.

— Как же она освободила его? — спросила Настасья.

— Ночью открыла амбар, — отвечал Верхоленцев, сдвинув свои густые черные брови и пристально глядя на хозяйку. — Должен вам заметить, что воткнула кинжал в караульного. Прирезала, как какая-нибудь черкешенка. Вот вам и башкирка! О, женщины!..

— Смела! — сказал Захар. — Видно, любит!..

Захар, возвратившись на завод с сильным отрядом, сделал вид перед другими купцами, что сам привел войска. Он, при случае, умел схитрить, как истый торгаш. Знакомство с офицерами придавало Булавину веса в глазах всех заводских, и даже такой враг его, как Прокоп Собакин, был посрамлен.

А то они все твердили, что Захар бунтовщик, снюхался с гольтепой и рванью. А оказалось, что он привел солдат. Собакин приходил кланяться Захару, прислал ему свежей рыбы, которую будто бы сам наловил в прорубях. Теперь по всем признакам, Прокоп напрашивался в друзья. Другие торговцы держались того же.

Захар доволен. Главное его дело в жизни — торговля — не было нарушено. Обе лавки, товары и капитал остались целы. Однако поджог, устроенный собакинскими приказчиками, крепко запомнился ему. Захар был неробкого десятка и покоряться не собирался. К тому же он в самом деле недоволен был, что народ оставался без мастерства и без заработка.

Отец Никодим уверял, что придется скоро церковь закрывать. Рабочие не хотят ее посещать, говорят, что не может церковь стоять на частной заводской земле и содержаться на деньги заводоуправления. Все смеялись.

Верхоленцев просил Булавина найти медвежью берлогу.

— Мы слыхали, ты заядлый охотник, Захар Андреич, и что у тебя среди лесников есть приятели-медвежатники. Мы, когда шли сюда, мечтали сходить на берлогу.

— Это можно, — отвечал Булавин.

— Сначала на берлогу, а потом возьмем тебя с собой проводником на ловлю Могусюма. Как ты думаешь, Захар Андреич, ведь мы можем перехватить этого зверя у Медведева? Пойдешь с нами?

— Нет, увольте, — ответил Булавин капитану. — На Могусюмку я не пойду.

— Что так?

— Да ведь у нас с ним неписаный договор, — ответил купец, — друг друга не обижать.

— Так, что же, ты с ним приятель, что ль?

— Как же! Друг друга не трогаем.

— Смотрите, Захар Андреич, я заставлю. Под пистолетом пойдет любой в проводники, — шутя сказал Верхоленцев.

— Заведем не туда, — возразил Захар. — Кто урман знает, не пойдет на Могусюмку. А кто пойдет, тот леса не знает, боится его. Вот сосед у меня есть, тоже торговец, руками бы задушил Могусюма, а сам за околицу не выйдет.

— И другие не пойдут?

— Волей? Никто!

— Вот стачка! — сказал Верхоленцев. — Но постой, Захар Андреич, что же ты жалеешь его? Ведь Могусюмка грабил купцов.

— Это уж такой обычай старый. Мы только его придерживаемся. Договор не с нами, а уж так ведется: русские не трогают башкир, башкиры — русских. Могусюмка беспокоил своих купцов, а наших не трогал. Трогал, но редко… Могусюмка ведь горя много хватил, — рассказывал Булавин, — он человек смышленый, многое видит. Вспыльчивый, я его знаю, он может убить, если видит несправедливость.

Все с интересом слушали Захара. Похоже было, что Булавин сочувствовал Могусюмке.

— Что же, вы полагаете, он не разбойник, а жертва и снес много несправедливости? — спросил Верхоленцев.

— Эх, Владимир Христофорович, — ответил Захар, захватывая в горсть бороду. Ясные и чистые глаза его вцепились в капитана. — Что же