Валькирия рейха - Михель Гавен

Неужели нет никаких сведений, неужели рухнула последняя надежда? Пробежав глазами первые строчки, Хелене вскрикнула.

– Что? Что? – спрашивали Эльза и Зизи, хотя у обеих похолодело сердце.

– Он жив, – прошептала Хелене, – он в русском плену…

Он жив. Она не зря ждала. Держа перед собой письмо Красного Креста, Хелене словно онемела. Она побледнела. Потом плакала, плакала, упав на диван и уткнувшись лицом в подушку. Надо верить и жить, надо верить и жить. Теперь ей было, ради чего жить. Эрих – в русском плену. Эта новость заставила Хелене помолодеть. Она снова почувствовала прилив сил, энергии. Она теперь видела, к чему стремиться, понимала, кого ждать. Она выстрадала, выплакала, вымолила это известие. В тот же вечер, когда пришло письмо из Швейцарии, Хелене поехала к фрау Хартман. Они плакали вместе, обнявшись. Не требовалось никаких слов, фрау Хартман прекрасно поняла, что Хелене и Эриха связывали не только служебные отношения. Спустя месяц клерк из Женевы посетил Хелене вновь.

– Вы можете написать господину Хартману письмо, – сообщил он. – Мы постараемся сделать так, чтобы оно попало по назначению. И она написала. «Я жду и люблю тебя…» Ведь он, конечно же, не верит, что она ждет. Или даже не знает, что она осталась жива. Вполне вероятно, что он простился с ней так же, как она простилась с ним… Чуть позже, по просьбе Анны, Хелене послала запрос в Красный Крест о судьбе Андриса фон Лауфенберга – из последней надежды. Но ответ пришел отрицательный. Стало ясно окончательно – Андрис погиб.

Новый комендант лагеря оказался бывшим фронтовиком. Как сказал Щеколдин, он дошел до Берлина, но где-то «срезался», то ли расстрелял, кого не нужно было, то ли вывез слишком много трофеев, приглянувшихся начальникам повыше. Вот и оказался здесь, за Уралом. Неприятный, мрачный, сухощавый тип с одутловатым лицом. О предписанном прежним комендантом расстреле он долго не вспоминал, словно и не было ничего такого. Потом объявил, что тот перегнул палку, и отменил решение…

«Я долго думала, что ты погиб. Теперь знаю, это не так. Я живу в Вюртемберге, недалеко от дома твоих родителей. Твоя мама жива, здорова, она каждый день молится за тебя, и я тоже. Я не одна, со мной Эльза, она вполне поправилась после ранения. Мы все ждем тебя. Я тоже жду. И люблю, как прежде. Даже еще сильнее». Теперь Эрих по несколько раз на дню перечитывал эти строки в письме Хелене. Надо верить и жить. Кажется, так сказал Степан? Да, надо верить и жить. Что бы ни случилось, как бы трудно ни казалось, надо верить и жить – вопреки всему. Вопреки отчаянию и смерти. Хелене в Вюртемберге и ждет его – было отчего побороться за жизнь.

В марте 1953 года умер Сталин. Письма, которые неустанно писал Щеколдин о судьбе Алупки министру государственной безопасности СССР Лаврентию Берии, наконец-то возымели свое действие. Из Москвы поступило распоряжение «гражданина Щеколдина за ударный труд и примерное поведение освободить досрочно». Степану разрешалось вернуться в Крым и снова взяться за любимое дело. Его назначили директором Алупкинского заповедника, на пост, который он занимал до войны. Сам дворец изъяли из ведомства МГБ и передали в распоряжение музейных работников. Теперь Степан считал дни до того момента, когда снова увидит Алупку. Эрих искренне радовался за друга. Они простились тепло, не договариваясь о встрече. Да и где, когда они увидятся? Вообразить себе подобное было просто невозможно.

– Надо верить и жить, – снова повторил ему Степан при расставании. А осенью 1953-го первые поезда с бывшими немецкими пленными потянулись назад, в Германию. Сначала уехал полковник Брандт. Потом пришел черед Хартмана.

Вот и все. Все адские муки позади. Как долог путь домой! Из Сибири поезд, когда-то доставивший его в эти места, неведомые прежде, но ставшие за прошедшие восемь лет почти родными, снова везет его. Но теперь уже не на восток, а на запад, домой, к родному очагу. Везет с войны, которая для него продолжалась не четыре года, она длилась для него и тех, кто был с ним, целых двенадцать лет. Второй раз он прощается с Россией, как и встречался с ней дважды: полный победоносных амбиций юнец-лейтенант в 1942-м и майор поверженной, разбитой Люфтваффе в 1945-м. Какой увидит он свою родину, восставшую из пепла? Какими увидит он свой дом и свою мать? За время войны он ни разу не приезжал в отпуск, проводя его с Хелене. Из дома он ушел в 1942-м на войну, мальчишкой, в восемнадцать лет, а возвращается мужчиной, у которого ранняя седина уже посеребрила виски, и горькие морщины залегли у губ и глаз. Смерть друзей и горечь поражения оставили свои неизгладимые следы. Поезд везет его по отдаленным уголкам этой великой, победоносной страны, которая так и остается для него, немца, вечной пугающей загадкой. И лучше больше не возвращаться сюда никогда. Вот промелькнуло и растаяло за горизонтом озеро, в сумраке ночи плакучие ивы склонились над неизвестной рекой. Россия кончилась. В его тридцать первый день рождения она кончилась совсем. Впереди лежала Германия.

Он помнил свою страну разбитой, униженной, поверженной в прах, когда все думали, что над ее безликими руинами, над горем и пеплом этой земли уже никогда не взойдет солнце. Он помнил, как пробили час гибели исторические куранты, и казалось, новый день уже не начнется, и стрелки не пойдут вновь. Все умерло, все похоронено в прошлом. Но солнце взошло. Усилиями и мужеством его народа, кровью тех, кто стоял до конца, свершилось чудо – новая Германия, страна, как думалось, сгинувшая в небытие, вновь стала явью. Пусть вдвое меньше по размерам, пусть с новой столицей, пусть даже их теперь две и та, восточная, вроде как, и не Германия совсем, иная, чужая, советская. Но он хорошо помнил завет Щеколдина: надо верить и жить. Надо верить, что придет время – и все будет, как прежде. Он смотрел вокруг и не удивлялся тому, что видел. Залечила раны земля, расцвели по весне вновь возрожденные сады и парки. Остались только шрамы в сердцах людей. Но сняли уже черные платки вдовы, нашедшие новое счастье или утешившиеся в детях. И только матери, чьим уделом стало холодное одиночество на десятки лет, еще помнят, они не забудут никогда.

Он сразу увидел свою мать. Она стояла на перроне. Она пришла его встречать. Щуплая, тоненькая, с испещренным морщинами лицом – «как же долго ты ждала, мама! Ты прощалась со мной, хоронила, ты уже не смела надеяться…» Но вот и пришел твой сын, твой мальчик, которого в восемнадцать лет ты отправила на фронт по воле фюрера во имя идеалов Великой Германии. Вот он вернулся наконец с фронта, вернулся через двенадцать лет. Он молча обнял мать, прижал ее голову к груди. «Ты плакала? Ты не спала ночи? Ты проклинала фюрера, которого боготворила в тридцатых, как и все немцы? Да, ты проклинала его двадцать лет спустя. Но что говорить о прошлом. Я пришел, я вернулся с войны. Прости, что не приезжал к тебе, когда это было возможно, прости за всех женщин, на которых я променял драгоценные минуты наших свиданий. Прости меня. Я видел смерть и кровь, я убивал, я сам многих лишил жизни. Но, видно, твои молитвы хранили меня, спасая в последний миг. Ты дождалась меня, мама. Так что же ты плачешь? Тебе повезло. Твой сын остался жив, он вернулся домой, израненный, седой, он все-таки пришел, дополз. И все теперь будет по-новому, мама. Все теперь будет хорошо. Я так люблю тебя, мама, единственная моя, родная.» Первый вопрос он задал о Хелене.

– А что же Хелене, мама, она не пришла меня встречать? – и почувствовал, как тревожно сжалось сердце. Как в те минуты, когда он сомневался в ее любви, когда ревновал ее к Гейдриху, совсем как раньше.

– Хелене вызвали на базу, – сообщила фрау Хартман, – еще вчера вечером она приезжала ко мне, и мы собирались сегодня вместе прийти на вокзал. Но этот генерал, как его, – фрау Хартман нахмурилась, – американец какой-то. Вот вздумалось ему проводить испытания. Она вынуждена была уехать. Она так огорчилась, я понимаю ее. Но она приедет вечером, обязательно. Ты очень скрытный, мой мальчик, – она притянула его за руку к себе, – такая красавица, такая знаменитая женщина, а ведь ничем не выдал, что она твоя жена.

– Так было нужно, мама, – мягко ответил он, – не обижайся.

– На что мне обижаться? Что ж, мальчик мой, идем же скорее домой.

«Идем домой» – какие простые слова! Идем в наш дом, дом моего детства. Какое счастье, что он почти не пострадал от войны. Детские комнаты и детские игрушки, фотографии и письма курсантских лет. Да, как давно это было. Каким красавцем был твой сын, двадцатилетний лейтенант, а потом гауптман…»

– Эрих, а как там? Как там было?

– Нормально, – отвечает он. Но про себя думает: «Тебе лучше ничего не знать об этом, дорогая мама». Он снова прошел по комнатам, в которых вырос. Как, казалось бы, все это прочно и безвозвратно забыто, безнадежно потеряно в вихре лет: домашняя еда, тепло, уют и руки матери, ласковые, заботливые. «Как хочется скорее уткнуться в родную, детскую подушку, над которой на полке еще стоят самолетики, сделанные мальчишескими руками, когда он был еще школьником и только мечтал о небе. Тогда он думал, что небо – оно всегда голубое. А оно… Он видел его чаще черным от дыма и гари, в нем гибли его друзья в объятых пламенем, с воем падающих наземь машинах. Это небо огрызалось пулеметным огнем. Оно так часто бывало похоже на ад. Заметив, как переменилось его лицо, мать обняла его сзади, он обернулся и, взяв за руку, прижал ее ладонь к своей щеке.