Грозное лето - Михаил Соколов

Много их было здесь — парусников, моторок, яликов, лодок и всякой плавающей всячины. Раскрашенные в нарядные и яркие тона — красные, желтые, синие, коричневые, вишневые, они весело выстроились вдоль всей набережной, взметнув целый лес мачт, больших и малых, а некоторые еще были и расцвечены флагами национальными и спортивными всех оттенков, так что если глянуть немного выше мачт, можно было увидеть как бы плавающие в небесной синеве праздничные разноцветные косынки — уйма косынок!

Михаил Орлов заметил не то с грустью, не то с укором:

— Париж весь кипит теперь военными шумами: маршируют волонтеры с наполеоновскими ружьями, длинными, как оглобли, Неспокойно снуют гражданские, женщины почему-то оделись во все черное, отчего вечером Париж похож на траурный город. Да летают над головой немецкие аэропланы и сбрасывают гранаты. Моторы таксистов еще дымят на всех улицах, возят то солдат, то военное имущество. А здесь — другая планета: тишина, толстосумы, собачки на серебряных цепочках…

Инженер Линник посмотрел на чопорную пару, что проходила мимо, — он с моноклем в правом глазу, она с лорнетом на золотой цепочке, — на болонку глянул, которую вела на серебряной цепочке прислуга, и ничего не сказал. Видел он такое не раз, уже привык, и только в горном селе, где он лечился горным воздухом, как и Самойлов, снимая комнату у крестьянина, только там никого из этих позолоченных не было, а была Швейцария, во всей своей первозданной красе лесов, и белоснежных Альп, и с вечно синим, пропитанным всеми запахами альпийских трав и лугов воздухом.

Но инженеру Линнику было не до воспоминаний об этих местах. Несколько часов тому назад он вновь еле избавился от русских филеров, преследующих его вот уже несколько дней с утра до вечера, так что от них уже было невмоготу и можно было нарваться на скандал катастрофический: дай только волю характеру, так как у него была корреспонденция, переданная Лениным для доставки в Россию другим, чем у Самойлова, путем, чтоб вернее было. Да, спрятана она была довольно надежно, под подкладкой пиджака, под бортами, однако коль его выследили — надеяться было нельзя, жандармы распорют все до нитки и найдут, филеры укажут. И как же судьба вовремя прислала ему на помощь Михаила Орлова!

Он так и сказал ему, когда поведал Михаилу о своем затруднении:

— …Так что хотите или не хотите, а придется именно вам везти то, что должен был везти я. Владимиру Ильичу я объясню, что иначе поступить не мог. Рисковать быть задержанным таможенными чиновниками или полицией по наущению наших филеров нельзя.

Михаил с готовностью ответил:

— Можете располагать мной, как вам заблагорассудится, Федор Вениаминович. Я — студент, еду из столицы дружеской державы, и меня пальцем никто не тронет. Ну, а если что-нибудь случится — я не лыком шит, найду выход в случае чего. Так что давайте тут же и обсудим, как лучше запрятать корреспонденцию. Под котелок бы хорошо, под шляпу, — только большего размера, вроде другого не было, но у меня всего только обыкновенный студенческий картуз. Впрочем, а не лучше ли произвести полную переэкипировку?

Инженер Линник нашел это вполне подходящим и даже принял участие в покупке тройки и шляпы для Михаила, в которых он и прибыл в Петербург вполне благополучно.

…Петровский был в восторге:

— Ну и голова. Ну и выдумщик, честное слово. Отродясь не видел, чтобы нелегальную литературу возили в шляпах. Молодцы-то какие! — восхищался он, изъяв из шляпы корреспонденцию, и тут же стал читать. Читал быстро, жадно, стоя возле растерзанной шляпы, потом сел, запустил всю пятерню в волосы и расчесал их как большой гребенкой и наконец, сияющий, взволнованный, спросил у Михаила: — Вы-то сами хоть читали, что привезли, молодой человек? Вы понимаете, что значит для нас, для всех товарищей, для всего революционного движения России эта корреспонденция? Это… — не сразу подобрал он слово, — это как компас для кораблеводителей: есть он — полный вперед, нет — стоп все машины… Ах, какой вы молодец, Михаил! И почему я раньше не знал вас? Потеряно столько добрых дел…

Михаилу было весьма лестно слышать такие слова в свой адрес, так ему еще никто не говорил, но, право, что он такое особенное сделал? Зашил несколько листков бумаги под подкладку и под внутренний кожаный ободок шляпы, ну, истратился малость, — чего здесь особенного? И ответил:

— Я читал все, что привез. Но мы с Федором Вениаминовичем не знали, что товарищ Самойлов еще не привез вам все это…

Петровский читал и не слушал его:

— «…Европейская всемирная война имеет ярко определенный характер буржуазной, империалистической, династической войны…» Ясно, именно империалистическая, династическая. А ведь многие этого до сих пор не разумеют, в том числе и некоторые из наших, хотя питерцы и Центральный Комитет выпустили соответствующие документы, — говорил он и продолжал читать про себя, потом вслух: — «…Поведение вождей немецкой социал-демократии… есть прямая измена социализму… идейно-политический крах… Интернационала… С точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монархии».

Он положил бумаги на стол и сказал:

— Нет, так ничего не выйдет. Надо читать не спеша, спокойно, размеренно, и следует прежде разгладить теплым утюгом, а то вы скрутили их в три погибели, — и пошел куда-то, видимо на кухню.

Михаил взял бумаги, разгладил их рукой раз, второй, третий, и они расправились, и можно было читать свободно.

В это время кто-то позвонил, а через минуту Петровский вернулся с каким-то господином в крахмалке и в котелке, не похожем на тот, в котором приехал Михаил.

— Знакомься, Михаил: ваш земляк и депутат Государственной думы от Дона, Туляков Иван, рабочий Сулинского металлургического завода Пастухова. — И, подумав, добавил: — Представитель другой фракции наших депутатов, меньшевистской.

Михаил кое-что знал об истории выборов, инженер Линник рассказывал, и спросил:

— А я слышал, что Иван Туляков проходил в Думу как сторонник большинства. Или я ошибаюсь?

Туляков повращал головой, провел пальцем под белым крахмальным воротничком, словно он душил его, и рассеянно ответил:

— Пора молодости… Был искряком…

— Искровцем, вы хотите сказать? — поправил Михаил.

Туляков улыбнулся, посмотрел на Петровского, как бы спрашивая: твой воспитанник, по всему видно? И ответил:

— Узнаю: школа Григория Ивановича.

— А вот и ошибся, — возразил Петровский. — Школа Ленина. Еще с пятого года. Вот как оно получается: с одного края, с донского, а такие разные… Противоположные друг другу даже… ты с чем добрым или…

— Прошел слух, что Федор Самойлов уже в Иванове, вернулся из Швейцарии. Ну, я зашел узнать, как там, в Европе? Что пишут, говорят, что делают? Социалисты, конечно. Ну, и Плеханов и Ленин. Он как, еще не освободился? Говорят, в шпионаже обвиняется.

Петровский рассердился:

— Что ты завел: говорят… прошел слух… Ты что, на Лиговке был, сплетни слышал?.. Вышел Владимир Ильич. Освободился Ленин. Вот, можешь ознакомиться: резолюция Бернской колонии большевиков. Впрочем, тебя этим не проймешь, слишком ты зачхеидился…

Туляков рассмеялся:

— Как, как? Зачхеидился? Это значит…

— Это значит, что ты окончательно свернул с пути истинного, революционного, и подался в меньшевики навечно… — сердито ответил Петровский и, пряча корреспонденцию в письменный стол, продолжал с нескрываемой горечью: — Эх, Иван, Иван Туляков! Вместе мы с тобой работали на заводах, ты на Дону, а я в Екатеринославе; вместе нас избрали в Государственную думу, как порядочных людей, как истинных марксистов и революционеров, а что получилось? Ты оказался по другую сторону наших баррикад. А теперь вы еще решили выступить и в поддержку войны. Срам же, Иван! Позор рабочему человеку!

Туляков нахмурился и ответил:

— Оставим про это, не первый раз говорим. Ты лучше посмотри, кто выступает в поддержку оборонных усилий стран, подвергшихся нападению. Французы, бельгийцы, англичане. А мы почему должны служить интересам врага, напавшего на нас? Глупо же, пойми, Григорий. В конце концов, мы — русские рабочие, и, коль самому нашему существованию как нации угрожает враг, я, например, сидеть сложа руки не буду. И мои друзья по заводу, по Сулину, не будут.

Петровский ходил по небольшой комнате, где была и столовая, и кабинет, и вот-вот, казалось, мог взорваться, но вспомнил, что поставил утюг на печку, на кухне, заторопился туда. А когда пришел с утюгом в руке, сказал:

— Мне известно, что некоторые твои сулинские товарищи, посылавшие тебя в Думу как большевика, при объявлении войны хотели выехать в Новочеркасск… для чего бы, ты думал? Для того единственно, чтобы выступить против войны… Где бы, ты думал? На главной площади, перед собором, во время парада призванных казаков, чтобы сказать им правду о войне, о том, кто ее начинает и кому она — на пользу, а кому — во вред. Вот как думают о войне и вот как ведут себя большевики…