Борьба за власть на Украине с апреля 1917 года до немецкой оккупации - Евгения Богдановна Бош
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Кириковке к аппарату вызвал т. Киквидзе и сообщил, что спешит к нам со своим отрядом. Ночью, кажется 4/IV, прибыл отряд Киквидзе, человек около 1000, все старые солдаты-добровольцы, прекрасно вооруженные, с артиллерией и опытными командирами. Начали спешно готовиться к бою, установив линию фронта между Кириковкой и Богодуховым, версты 3–4 от полотна железной дороги. На утро все наши силы были на позиции, далее редакция «К оружию» сменила перо на винтовку. Необходимость задержать продвижение противника на Харьков толкала всех на позицию и спаивала единым стремлением идти в бой. Но по сравнению с противником наши силы были горсточкой безоружных людей. Немецкие войска наступали полукругом, выдвигая правый фланг, по линии железной дороги обстреливал бронепоезд. Артиллерия противника действовала беспрерывно, безошибочно попадая в намеченную цель. К 2 часам дня на нашем боевом участке, то в одном, то в другом пункте, начинается тревога и отступление. Немецкие войска наступают упорно, и к 6 часам наша группа войск начала отступать по всему участку. Противник усилил артиллерийский огонь, как бы пытаясь замкнуть нас в огненном кольце. Снаряды рвались беспрерывно. Взятый на прицел, третьим ударом уничтожался. Полустанок в ближайшем тылу наших войск горел. Отступали без паники, подбирая даже смертельно раненых товарищей. Но жутко было взглянуть в глаза друг другу, двигались, точно лунатики, не отдавая себе отчета, что нужно делать… Минутами казалось, что нервы не выдержат, и все бросятся в безумном ужасе кто куда… И, действительно, не выдержали: и хотя отошли без панического бегства, но 15 человек наиболее энергичных и стойких вышли из строя уже после отступления – острое нервное расстройство. Невозможно даже сейчас себе представить муки, олицетворяющие безграничное отчаяние, – они являлись полным олицетворением их…
В Богодухове наша группа войск не остановилась, так как меньшевики и эсэры подготовили нам контрреволюционный тыл и от имени Совета потребовали отхода от Богодухова. И за версту от станции устроили засаду, обстреливавшую наши эшелоны пулеметным огнем. Остановились в Люботине, где получили предписание из главного штаба все поезда гнать в Мерефу, оставив заслоном у Люботина отряд Примакова. Числа 6 апреля мы прибыли в Мерефу, куда доносились непрерывно тревожные гудки из Харькова…
В Люботине или в Мерефе, точно не помню (упоминаю для полной характеристики того периода), мы встретили громадный (по нашим силам) военный эшелон. Из расспросов узнали, что эшелон стоит на станции уже с неделю и день и ночь держит паровоз под парами, что это отряд матросов, ожидающий приказа об отправке на позиции… Нахожу командира отряда и стараюсь узнать, почему он стоит на станции, когда на наших фронтах так необходимы силы. С большим апломбом командир в матросской форме заявляет, что он ждет назначения от т. Троцкого, так как его отряд находится в распоряжении «самого т. Троцкого» и никаким другим распоряжениям не подчиняется. Толкуем, но никакие указания ни к чему не ведут… Тогда предлагаю идти вместе к аппарату и вызвать т. Троцкого. Соглашается, но скрыть тревогу не может. А пока толковали, вокруг нас образовалась группа матросов и, когда мы направились к аппаратной, он полушепотом бросил несколько слов (мною не расслышанных) ближайшему матросу. Прошу вызвать Москву, а сама слежу за командиром, чтоб не удрал. Но не успела я сказать несколько слов выстукивавшему чиновнику, как мой командир сорвался с места и исчез за дверью. Выхожу на перрон и вижу, как командир впрыгивает в вагон, и поезд полным ходом трогается с вокзала. Даю предписание по линии задержать эшелон, хорошо зная, что этого не будет, так как железнодорожная администрация под угрозой маузера вынуждена будет сделать то, что от нее потребует отряд… Трудно верилось, что в 8—10 верстах от Харькова, где стоял наш главный штаб, где в городе имелось значительное количество партийных и советских работников, на станции мог в течение недели стоять отряд в полном бездействии и никто ничего о нем не знал. Но это было так. Невольно каждый из нас, «фронтовиков», задавал себе вопрос: что же делает тыл, где скопилось громадное количество партийных и советских работников? И приходим к выводу, что при таких условиях вести борьбу с регулярными войсками не представляется никакой возможности. Но что предпринять – никто себе четко не представлял. Высказанные мною соображения на собрании партийных товарищей и киевских рабочих, в Мерефе, что вооруженную борьбу с оккупантами нужно дотянуть, но основная задача в данный момент – идти на места, восстанавливать парторганизаци и, существуя нелегально, а если условия позволят, то и полулегально, сплачивать и организовывать массы и готовиться к новому натиску – не встретили возражений, но и не были поддержаны. Для всех очевидно было одно, что война проиграна, ибо мы оказались бессильными организовать серьезное сопротивление и должны на время сложить оружие. Но рядом с этим каждый рядовой работник нашей группы войск твердо знал, что рабочие и крестьянские массы с нами и что оккупантам долго не продержаться на Украине.
8/IV наши войска оставили Харьков[122], отступив на Змиев и Чугуев. Не получая от главного штаба никаких директив и даже не зная, где он находится, мы приняли решение ехать в Таганрог, так как наши измученные, потрепанные отряды совершенно не годны были для какой бы то ни было вооруженной борьбы. Кроме того, все мы (активные члены партии) считали, что настал момент срочного обсуждения в своей партийной среде вопроса о формах борьбы в создавшихся условиях и, не откладывая, принять то или иное решение. Для этого нам необходимо было поторопиться, чтобы застать товарищей на месте, так как 7/IV Таганрогский Исполком Совета принял постановление об эвакуации. Числа 10 мы прибыли в Таганрог. Тут жизнь и образ мыслей тыловых товарищей крайне поразили нас своим несоответствием с действительными условиями, создавшимися на Украиие. Товарищи работали и рассуждали так, как будто Украина не находилась уже под каблуком германского юнкерства и как будто вопрос о нашем военном поражении еще оставался открытым. В первые дни нас даже не желали слушать, не то что разговаривать о перспективах и формах дальнейшей работы. Но постепенно, под влиянием отступлений и
