Полдень XXI век 2003 №4 - Полдень XXI век

Нет, за проклятие я денег не беру — это дело черное, богопротивное. А водки — водки я выпью, наливай.

Мы в Мозамбике после первой не закусываем. Даже загрызенным священным петухом — он у меня вообще для украшения, вместо иконы.

Не надо целовать мне руки, я еще не святой.

Наливай.

Ты что так смотришь? а сам не допил!

Как это — «много»?! Ты меня уважаешь? хочешь, чтоб я к тебе Кырлу-Мырлу подпустил?

То-то же…

Мне эта водка — как хлеб. Без литра в день я связь с духами теряю, астральный канал прерывается. Я не пьянею, только все глубже в транс впадаю. Которые благодати сподобились — так те духов воочию видят.

Вы его отнесите туда и рылом вниз кладите, пускай проблюется. Он до Голубой Воды дошел — ты понял? Блю Уота! — третья степень постижения. А духовидение — Глюки-Глюк по-мозамбикски — это после долгого самосовершенствования.

Я сам дойду, только ты покажи, где тут отель «Хилтон». Мне от него идти налево пять кварталов.

Ты кто? я вижу, что «гёл». Ты в Вуду веруешь? Ах, мы с тобой вместе оттуда идем… а где мой петух? так, верно, в правой руке, а я думаю — за чьи когти держусь?

Вот еще одна «гёл». Ты в Кырлу-Мырлу веруешь? нет? а зря! Пошли с нами, я вам с подружкой все-все расскажу. А что это — значок у тебя? почему ты в форме?

Нет, офицер, я не хулиганил. И петухом я не размахивал, а голову ему отгрызли в церкви мои знакомые. Кто я? Я татарин из Бирмы, говорю на суахили, родился и вырос в тюрьме, предпочитаю гэйский секс по телефону, а если я сделал что плохое, так это напустил Кырлу-Мырлу на гаитянского президента…

Эдуард Веркин

В восьмом кувшине

Золотые рыбки, которые на самом деле были совсем не золотыми, а скорее оранжевыми, цвета старой тигриной шкуры, на мгновение сложились в сложный и тонкий узор, и Великий успел подумать, что узор этот так хорош, что стоит приказать обязательно вышить его на ковре, повесить ковер в спальне и потом, во время приливов дурного и хорошего настроения, разглядывать этот узор и врачевать душу. И еще что-то в этом узоре…

Великий попытался разгадать, что именно есть там, в зыбкой глубине сплетения глаз, плавников и чешуи, застывших в невидимой воде, попытался. Но понимание ускользало и смысл не шел к нему, он был слишком медлителен в своих мыслях и не умел читать мир по его письменам, как умел это делать его отец и еще некоторые, чьи имена ему были известны.

Тогда он попытался запомнить расположение рыбок относительно отмеченного золотой нитью центра сосуда, разделив его на сегменты…

Рыбки сдвинулись. Узор распался.

Великий привычно вздохнул и приподнялся с подушек. Все знаки являлись стремительно, как падающие в конце лета звезды, и удержать их не удавалось, распад начинался гораздо раньше, чем Великий успевал их осмыслить или хотя бы опознать. Несмотря на большой математический талант и умение складывать числа в голове, он был плохим учеником и отец, как ни старался, смог вдолбить ему в голову форму лишь двух главных рун: Жизнь и Смерть.

Жизнь походила на разделенный сложным дырчатым зигзагом круг, правая сторона которого черного цвета, а левая белого, с определенным количеством точек, рисуемых справа налево. Но Жизнь была слишком сложной даже на пергаменте и Великий за годы забыл порядок ее начертания.

А Смерть, напротив, простой и запоминающейся: пять косых линий и четыре прямые, нарисуешь с закрытыми глазами. Смерть он знал гораздо лучше.

Но знаки, являющиеся Великому, не были ни Смертью, ни Жизнью.

Великий опять сделал глубокий успокаивающий вдох. На рыбок, кружащихся беспечно в высоком хрустальном сосуде, он больше не смотрел, опасаясь увидеть еще что-нибудь и не понять это вновь. Он опустил ноги на пол, встал и вышел на внешнюю галерею дворца.

Ночь, в которую он так и не уснул, заканчивалась, небо уже начинало приобретать зеленоватую, цвета леса окраску, совсем скоро между двумя горными пиками появится краешек солнца.

Если хочешь, чтобы день наступил раньше, — пойди по галерее направо. Так говорил отец. И он, тогда еще совсем маленький и совсем нетерпеливый, бежал по галерее до тех пор, пока солнце не вспыхивало между заснеженными вершинами, победно освещая раскинувшиеся внизу джунгли и Великую Реку, текущую с запада на восток, ослепляя привыкшие к сумеркам глаза и согревая посеревшую за ночь кожу. Ему казалось, что солнце взошло именно благодаря его усилиям, что оно верно ему и дружелюбно, как рыжая собака. Позже Великий стал понимать, что солнце взошло бы и без него и даже вопреки ему, — он пробовал идти по галерее налево, но огненный шар все равно поднимался, только чуть-чуть попозже.

Великий присел в кресло и закрыл глаза, а когда он их открыл, день уже начался и стражники, стоящие на галерее через каждые сто шагов, прикладывали ко лбу золотые рукавицы, блестели медью и всматривались вдаль.

Особый день надвигался. Он ждал этого дня двенадцать лет и еще два года он боялся его наступления. Но день похож на солнце, ему все равно, он неотвратим, как зима, он приближался и приближался, вселяя беспокойство, присылая кошмары, лишая сна и радости.

И день пришел, что было правдой, коей надо смотреть в глаза. Многое предвещало его. Знаки, являвшиеся ему в последнее время то тут, то там, везде и неожиданно. Пугающие знаки, невнятные, но без сомнения сулящие беду и несчастье. От которых нельзя отвернуться.

Он хорошо помнил первый знак, показавшийся ему два года назад, за неделю до весеннего Праздника, когда с отрядом гвардейцев он объезжал свою землю от самых глубоких истоков до самого широкого устья Великой Реки. Он помнил также и то странное расстройство, овладевшее им за некоторое время до этой поездки, и мысли, те, что раньше никогда не приходили ему в голову, а тогда, в пути, набросились точно злые лесные пчелы, набросились и не давали увлечься весельем, не давали напиться вином и насытиться благосклонностью красавиц, тех, что охотно стекались к нему со всех сторон обозримой земли, тех, кто верил, что дети, зачатые от Великого в дни Праздника, живут в счастье.

Он не слушал доклады алчных властителей и не раздавал милостыню хитрым нищим, огромные толпы, собиравшиеся вдоль улиц селений для того, чтобы прикоснуться к нему хоть кончиком пальца, не вызывали привычного трепета в сердце и холодка в кишках, молитва, обычно возносимая им неправдоподобно усердно и сплетаемая из сотен налитых тайным смыслом святых слов, текла вяло и без души, почти как невнятное бормотание полусумасшедших заклинателей духов.

Беспокойство его было назойливо, как пальмовая липучка, беспокойство расшатывало вселенную и отравляло окружающий воздух, Великий не понимал его природы, но он догадывался, почему беспокойство нашло именно его. И он не стал бороться с этим чувством. После того как он увидел первый знак, он почувствовал, что это уже навсегда.