Том 4. Наша Маша. Из записных книжек - Л. Пантелеев

С утра за окном гвалт духовой музыки. Днем я работал, вышел в парк под вечер. Шумно, многолюдно, празднично, но — не весело. Много пьяных. И целые тучи продавцов «эскимо». Много моряков, военных. Девочки в долгополых шелковых платьях. Самсон, раздирающий пасть свейскому льву, только что вызолочен. Львиная пасть изрыгает водяной столб.

Небо над заливом — старинное, акварельно-гравюрное. Дымит пароход, открывающий навигацию.

В глубине парка повизгивает гармоника…

Картинно красивый матрос в компании товарищей шагает с гармонью на ремне, наигрывает и поет:

Три-четыре взгляда —И будешь ты моя…

За ним идут рядами, как на демонстрации. Песня, даже такая, облагораживает толпу. Здесь меньше похабщины, ругани и просто — тише.

. . . . .

Мальчиком я верил, что есть такая должность:

— Замкомпоморде.

То есть заместитель комиссара по морским делам.

. . . . .

Люблю бывать на кладбищах. Характеры людей и тут — в надписях, эпитафиях, в цветах, которые сажают на могиле, в самом надгробии.

Еще в Старой Руссе, кажется, заметил, что больше всего надписей мистического характера не на крестах, а на столбиках и пирамидках.

На могиле летчика витиеватая надпись:

Мой милый комсомолец!

Котик, я не выживу одна.

Возьми меня с собой.

Другой столбик:

С. И. СИНЮХИН

Воентехник 2 ранга

21 30

1912–1936

IX VIII

И химическим карандашом вокруг этой скупой справки:

«Сергей не забудь меня прими меня к себе твой любящий брат Вася Синюхин».

. . . . .

У дяди Коли болезнь, которая называется циклопия. Он то возбужден, неимоверно разговорчив, а то, наоборот, мрачен и угрюм, лежит часами с мокрым полотенцем на голове.

— Циклопишка навалилась, — говорит он.

Чаще же он все-таки в хорошем настроении. Тогда он говорит:

— Вкуснянский супец!

— Кислянское вино!

Про хитрого человека не скажет «хитрый», а:

— Хитрянский сорт!

. . . . .

В салоне гостиницы «Интернационал» необычное оживление. Там сегодня общее собрание служащих. Идет разговор о тушении капусты, о калькуляции третьих блюд, об охране труда судомоек. Позже прихожу в ресторан — зал разгорожен пополам большой скатертью. Заглянул туда. На маленькой эстраде, где обычно восседает убогий салонный оркестр, — детский самодеятельный концерт. Девочка танцует лезгинку, другая читает стихи о Чапаеве, два мальчика играют на мандолине и гитаре песенку Роберта. Под конец выступает даже «цыганский табор»… Зрители — официанты, повара, портье, горничные, судомойки, буфетчица, швейцар… Очень приятное проявление демократизма. Обедал я с опозданием, но детские голоса, доносившиеся из-за скатерти, поднимали и настроение и аппетит лучше всяких салонных оркестров.

. . . . .

В Петергофском дворце.

— Это что?! Вот дворец Кшесинской — знаете? — на Петроградской, — вот это да! Вот это дворец действительно оборудован. Входите, например, в столовую. Столовая как столовая, а столов нет. Представляете? Нет столов. Чистенько. Стулья стоят в большом количестве, а стола нет. Гости садятся, кто-нибудь нажимает незаметным образом кнопку, и — представьте — стол сам вылезает.

— Неужто сам?

— Сам! Видел своими глазами…

— А что на столе?

— Вот этого нам не показали…

. . . . .

На даче дети трех-четырех лет играют в магазин.

— Дайте мне, пожалуйста, сахарного песка.

— У нас нет сахарного песка.

— Тогда дайте — жирного.

— У нас жирного нет. У нас только один сорт.

— Дайте тогда один сорт.

— Дайте килограмм блюдечков.

. . . . .

Добрая гегелевская старуха, которая говорила:

— Ну, что ж, что плохая погода. Все лучше, чем если бы совсем никакой не было.

. . . . .

Что есть Бог?

Алкоран* отвечает:

— Бог есть Бог.

. . . . .

Иринке четыре года. Ее спрашивают:

— Ты откуда?

— На рынок ходила.

— Что купила?

— Капусту.

— Много?

— Два кило пять копеек.

. . . . .

Я рассказывал Иринке про какую-то девочку — какая она была добрая, умная, веселая.

— А какого она была личика?

. . . . .

К А. Н. Толстому пришел переводчик Н. Говорит:

— Что за страна, что за люди! Ехал сегодня в трамвае — унылые, испуганные физиономии, ни шутки, ни смеха, ни веселого слова!

— Не знаю, — отвечает Алексей Николаевич. — Не замечал. Наоборот, всегда видел веселые, довольные лица, всюду смех, улыбки, оживление…

Помолчал и добавил:

— Так и передайте.

. . . . .

Суворов очень верно заметил:

— Трусы жестокосерды.

. . . . .

— Война будет?

— Боюсь, будет. Сену с огнем не улежаться.

. . . . .

Киноартистка Зоя Федорова приехала в Одессу лечиться. Принимала морские ванны. Ее соседкой по ванне оказалась полная молодая дама, потомственная одесситка. Она долго, прищурившись, смотрела на Федорову, наконец говорит:

— Скажите, я не ошибаюсь, вы, кажется, актриса?

— Да, актриса.

— Я долго не могла вспомнить. А когда вы разделись, я мгновенно вас узнала.

Потом говорит:

— Можно вам задать вопрос?

— Прошу вас.

— Сколько вы имеете со своей профессии?

— Достаточно.

— Тысячу имеете?

— Да.

— Знаете, простите меня, но все-таки на вашем месте я бы не стала трудиться за такие деньги. Я знаю, что это за профессия. Я на ВУФКУ снималась. Вот еще: глаза портить! Мы с мужем сходим утром на колхозный базар, продадим немного яичек, немного молока и имеем ту же тысячу.

Помолчала и говорит:

— Я никому не сказала бы. Но вам, как актрисе, я могу сказать: мы не колхозники.

Рассказывая о своем красавце муже, разоткровенничалась еще больше:

— Тело у него гладкое, белое, как плюш. Вы представляете? Я часто лежу около него и говорю: «Беня! Кто из нас девушка — ты или я?»

. . . . .

— День лафовый.

. . . . .

— Автомобильное сопрано.

. . . . .

Одесса. Подрались детдомовцы.

— Ты что горловишь, паразит советской власти?!

. . . . .

Рассказывают, будто одесский режиссер Билинский, поставив неважную картину «Казнь», признанную, однако, в местных кругах гениальной, послал телеграмму в Москву Эйзенштейну:

«Поставил казнь иду на вы».

Эйзенштейн будто бы ответил ему — тоже телеграммой:

«Идите вы».

. . . . .

— Работаешь много?

— Сморкнуться некогда.

. . . . .

— Во весь мах.

. . . . .

На Одесской кинофабрике работал легендарный администратор Исай Исаевич. Когда ему сказали, что для фильма «Медвежья свадьба» нужно достать живого медведя, он обиделся и ответил:

— Я имел свою свадьбу еще в мирное время и, слава богу, никаких медведей не требовалось.

Он же, составляя расходную смету по литературному сценарию, прочел:

«Небо покрыто черными плащами туч…»

— Черт подери, сколько же нужно плащей! — воскликнул он. — А в крайнем случае рогожными мешками обойтись нельзя?

. . . . .

Гнусноватая персидская поговорка:

«Будь смелым, но не слишком».

. . . . .

На школьном вечере. На сцене маленькие девочки пляшут «русскую». Внезапно одна из балерин останавливается и, показав пальцем в зрительный зал, говорит:

— Георгий Иванович, Ишимов все время дразнится!

. . . . .

Гостила у нас Иринка (4 г. 10 м.). Я спрашиваю:

— Ты когда к нам опять приедешь?

— Не знаю, дядя Ленечка. Может быть, я к вам совсем не приеду.

— Почему?

— Меня мама не берет.

— Ну, хочешь, я приеду и возьму тебя.

Кокетливо:

— А я не возьмусь.

— Ах, так?!

— Возьмусь, возьмусь!

. . . . .

Ей же кто-то рассказал о двух девочках, сгоревших на школьной елке. Она пересказала мне эту историю и говорит:

— Как жалко? Правда?

Потом вздохнула и говорит:

— Поживешь, поживешь и опять…

— Что опять?

— Опять не живешь.

. . . . .

Святой Алексий митрополит Московский, именем которого я окрещен, пришел, по преданию, в Нижний Новгород — больной, плохо одетый. Его нигде не приняли, не дали ночлега. И он будто бы сказал:

— Город каменный, люди железные!

. . . . .

Купил на барахолке старый холмушинский «Толкователь снов». Слова там по алфавиту. Первое слово — «Авктор» (то есть автор, писатель):

«Авктора видеть во сне худо».

. . . . .

Мама рассказывает, что у дедушки Василия был приказчик, который писал романы из великосветской жизни. В одном из этих романов давалось описание бала:

«Комнаты были спрыснуты одеколоном».

. . . . .

Когда мы ругаем радио, звуковое кино (а я — еще и электрический локомотив), в нас говорит, во-первых, консерватизм, а во-вторых, несовершенство технической новинки. Пушкин неодобрительно относился к идее постройки железной дороги в России. А вот что писал в 1843 году Гейне: