Том 4. Наша Маша. Из записных книжек - Л. Пантелеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В кабинете, который называется «фототерапическим», лечатся не только люди, не только двуногие. Каждый день из санаторного совхоза приносят сюда кроликов. Жалкие отпрыски зайца, страдающие ревматизмом. Их тоже лечат тем же баховским солнцем. Тут же, где лечат нас: шахтеров, писателей, машинистов и директоров банков. И надо сказать, это не очень приятно. Быть может, это и трогательно, когда рядом с тобой, на соседнем диване лежит привязанный кролик и тихо поскуливает и стонет, точно так же как стонешь ты, когда у тебя разыгрывается колит или режет в печени. Но это «трогательное» настроение быстро исчезает, когда подумаешь о том, что Царь Природы, как видно, не так уж далеко ушел от такого жалкого существа, как серый красноглазый кролик. И кролик, пожалуй, даже выигрывает от такого сопоставления. Потому что он мужественнее тебя. В глубине своей кроличьей души он плюет на всякие колиты и ревматизмы, и его приходится привязывать к этому электрическому стулу. А ты — сам снимаешь штаны и подштанники, развязываешь галстук и — без всякой надежды — ложишься все-таки под это, тобою же самим выдуманное солнце.
. . . . .
В республиканской газете «Вiстi» напечатана заметка колхозника Зиновия Черного, мужа пятисотницы Христи Черной, награжденной орденом Ленина. Этот человек работает конюхом в том же колхозе, что и его «дружина». Ему нечем особенно похвастаться. И вот он ставит себе в заслугу, что он является мужем такой знаменитой жинки, что в свое время он женился на ней, бесприданнице и сироте. Это было бы смешно и даже глупо, если бы не было трогательно. Черный рассказывает, как жил он до революции. Сам он тоже рано остался сиротой. Ему было шестнадцать лет, а на его попечении находились братья и сестры.
Приходилось «переносити гiрши злиднi, як моiй дружинi. Не було кому нi зварити, нi сорочек постирати». И никак он не мог ожениться. Никто не хотел идти за него. Говорили:
— Та що там iти, як там у хатi, ще такiй старiй та поганiй, тiльки стiни i голих дiтей повно.
«Де б не пiшов, де б не приговорив — усюди, як то кажуть, гарбуз дають».
И у Христи такая же точно судьба. Осталась сиротой в пятнадцать лет. И тоже — когда умерла Христина мати, «залишилось iх семеро сирiт».
Работала она «у курклiв», в батрачках, содержала себя и свое семейство, братишек и сестренок.
Христя была из другого села. Она не знала, что у Зиновия такое богатое наследство. Когда Зиновий собрался жениться, он сказал своим сиротам:
— Ви з пiчки не злiзайте, бо як побачут вас люди, то заберуть вiд нас маму.
До чего же это трогательно.
И вот — «одруживсь я. I треба дiтей з пiчки здiймати. Коли вона подивилась на них, почала горенько плакати: „Що я, з добрих злиднiв вийшла, а ще в кращi увiйшла“».
«Та вона, спасибо, не падала духом»…
Ей тяжело жилось с сиротами (и своими и мужними), однако «вона iх не кидала, вирастила»…
Теперь все братья и сестры «дуже гарно живуть»: один в Луганске, в железнодорожной майстерне, другой в Красной Армии, третий в Крыму — инспектор милиции…
. . . . .
Шестилетняя девочка, дочь соседки:
— Куда же это папа ушел? Ах, чтоб он помер!..
. . . . .
В Одессе очень несовершенный узкоколейный трамвай. Вагоны (еще дореволюционные, бельгийские) настолько изношены, что страшно бывает влезать в этот деревянный, расползающийся по швам ящик. Через дырявую крышу просачивается не только дождь. Электрический ток, не сдерживаемый прохудившейся проводкой, свободно гуляет по вагону, по всем его металлическим частям. В таком вагоне нельзя прислониться к решетчатой двери, взяться рукой за поручень или за скобу у окна. А браться приходится, так как — давят, гнетут, прижимают. То и дело в вагоне вскрикивают:
— Ой, черт, — кусается!
— Кондуктриса! Что вы смотрите, у вас же не вагон, а электрический стул!
— А вы галоши на руки наденьте, — советует какой-то благодушный джентльмен.
. . . . .
В кофейне при гостинице «Бристоль» сидели три иностранных матроса. Турки. Два молодых и один маленький пожилой, пожалуй даже старый. Машинист, вероятно. Пили пиво.
В кофейне играло радио. Какие-то европейские или американские джазы, «мимми» и тому подобное. Турок сердило радио. И вместе с тем интриговало. Как видно, у себя на родине они не слишком часто слушают эту механическую музыку. Один из них — молодой — встал, подошел к замаскированному в стене «динамику» и долго разглядывал его и даже ощупывал. Потом вернулся к товарищам, сел и вдруг — затянул прекрасную турецкую песню. Товарищ его, тот, что помоложе, подхватил. Потом, откашлявшись, запел и старичок машинист.
Это было совершенно замечательно. Я жалел, что не имею никакой музыкальной памяти, не знаю нот и не могу записать этот турецкий народный напев.
А впрочем, дело не в том. Как бы хороша ни была эта песня, трогательнее всего был этот наивный протест против дурацких европейских штучек и та задушевность, с какой пели эти нищие, плохо одетые люди.
Одеты они были, действительно, очень плохо. Наши совторгфлотовцы одеваются куда шикарнее.
Выпили они три бутылки пива, посовещались и заказали еще «дрей бир». Но потом, посовещавшись еще, подсчитали деньги и заявили, что «бир нет» — не надо.
Подзывая кельнершу, они употребляли единственное известное им русское слово: товарищ!
Прежде чем покинуть кафе, обошли всех кельнерш и официантов и за руку попрощались с ними.
— Ох, какие глупые, — сказала белокурая кельнерша, убирая за ними со стола. Но турки ее растрогали. Еще долго после этого она ходила улыбаясь…
. . . . .
Жан Ло рассказывал мне о французском художнике (и показывал его рисунки), который дал обещание любимой девушке Марго — на каждом рисунке изображать в ее честь маргаритку. Он иллюстратор, карикатурист. И в самом деле, у него нет ни одной работы, где бы, кстати или некстати, не фигурировала маргаритка.
. . . . .
На улице подошла ко мне нищая старуха. Я подал ей 20 копеек. Она заплакала:
— Спасибо, сынок! Спаси тебя бог! Чтобы твоей маме так подали!..
. . . . .
Сегодня играл во дворе с девочками — Аней и Валей. Им вместе одиннадцать лет. Обе они одесситки. Очень разговорчивые, не по летам солидные и — смешные. Играли мы так. Один остается, а двое уходят и договариваются: что будем делать? Будем, к примеру, рвать яблоки в саду. Возвращаемся и говорим:
— Здравствуйте, дедушка король!
— Здравствуйте, ребятки. Где вы были?
— В саду.
— Что вы делали?
И вот мы начинаем подпрыгивать и срывать воображаемые яблоки с воображаемого дерева. А дедушка король должен угадать, что мы делаем.
— Вишни рвали?
— Нет.
— Сливы?
— Нет.
— Абрикосы?
— Нет.
— Яблоки?!!
И вот мы срываемся с места и бежим, а дедушка король должен нас поймать. И кого поймает, тот превращается сам в дедушку короля.
Фантазия у девочек не очень богатая. Впрочем, они еще очень маленькие. Они еще «играют в игру» — подражают старшим детям, которые в их присутствии играли «в короля». Поэтому они загадывают из раза в раз одно и то же: рвут яблоки, стирают белье, опять рвут яблоки и снова — до дыр — застирывают бельишко.
Я пытаюсь внести некоторое разнообразие в игру. Я катаюсь на лошади, печатаю на пишущей машинке, растапливаю печь. Девочки догадываются, в чем дело, но протестуют:
— Так не играют!
Внезапно игра наша прекращается. Аня вспомнила, что мама запретила ей бегать, — она без галош, а во дворе сыро. Мы переходим к стене, где серая полоска сухого асфальта, и довольно долго разговариваем, болтаем обо всем на свете.
— Вы заметили, — спрашивает у меня Аня, — что когда Валя говорит, она прибавляет к каждому слову букву «у»?
— Нет, — говорю, — не заметил. А как же это она говорит?
— Ну, например: у квартире, у саду, у лесу.
— А ты как говоришь?
— Я говорю: в лесу, в квартире…
— Ну это потому, что ты говоришь по-русски, а Валя по-украински.
Тут вмешивается в разговор сама Валя.
— А у нас есть одна девочка. Так она говорит только по-украински. Потому что у нее два зуба выпало.
— Интересно! — говорю я. — А если у нее три зуба выпадут, что ж она — по-немецки говорить начнет?
Но девочки не понимают моего остроумия. Обе они вежливо улыбаются и молчат.
Потом Аня открывает рот и показывает:
— Посмотрите, у меня два зуба качается.
Зубки совсем мышиные, маленькие, острые.
— А когда мама с базара пришла, так у меня целых три качалось, — хвастается она.
— Ишь ты какая, — говорю я с завистью.
Наша беседа привлекает внимание домохозяек. В окнах появляются любопытные. Женщины таращат глаза, смеются. Но я не обращаю на них внимания. Я предлагаю девочкам сыграть еще как-нибудь. Однако любопытных и в окнах и во дворе прибавляется. Играть же на забаву толпе я не привык. Я не шарманщик и не уличный певец. Играл я для себя, для души. И вот я раскланиваюсь с девочками, пожимаю их маленькие ручки и шагаю домой, где ждет меня чрезвычайно срочная и неинтересная работа.
